– Ну все, все, – оборвала она нашу идиллию, – пора идти спать.

– Нет, – игриво закапризничала я, – нет, я хочу так сидеть еще и еще.

– Саша, мне рано вставать на работу.

Ее голос стал чуть суше, и я сразу это почувствовала, но не захотела принимать, что сейчас она может вернуться обратно к своему привычному тону. Разве я не завоевала ее?

– Нет! – твердо ответила я, решив идти до конца. – Мы будем сидеть тут всю ночь! А потом и весь день! Пока смерть не разлучит нас.

Мне казалось, она услышит мою шутку, рассмеется, смягчится и снова станет такой, какой была последний час. Но она лишь резко встала, оттолкнув мою голову и отряхнув платье, словно я и правда была собачонкой, маленькой бездомной плешивой и вонючей собачонкой.

– Господи, как же ты меня достала! – только и сказала она, даже не взглянув в мою сторону, и вышла из комнаты.

Я продолжала неподвижно сидеть на полу у кресла, пока не ощутила, как что-то теплое капает мне на грудь. Видимо, когда она оттолкнула меня, я ударилась носом о подлокотник, но даже не обратила на это внимания. Мне было совсем не больно. Ни чуточки не больно по сравнению с ощущением того, что я достала ее, с тем, что я совершенно ей не нужна и что никак не могу это исправить. Волшебство этого невероятного вечера было вдребезги разбито. Я сидела вся в его осколках и в осколках своих чувств, жалкая, грязная, ненужная, и кровь стекала на мою футболку, а по лицу неумолимо бежали слезы. Наконец я нашла в себе силы встать и пойти в ванную умыться. Когда я вышла оттуда, в квартире было темно. Я осторожно подошла к полуоткрытой двери спальни родителей и услышала доносившееся изнутри ровное шумное дыхание спящей матери. С ней все было в порядке. Она спокойно спала. Это со мной было что-то не так.

Это должно было меня хоть чему-то научить, я думаю. Например, никому не класть голову на колени. Никому не признаваться в своих страхах. Никому не доверять. Ведь если твоя мать – женщина, которая носила тебя в себе девять месяцев, кормила грудью, купала, нюхала твою макушку, расчесывала волосы, стригла крохотные ноготочки на коротких пальчиках, – не смогла увидеть в тебе то, что могло бы ей понравиться, если даже она, пропитанная окситоцином с ног до головы, не сумела полюбить тебя, признать самой лучшей, самой красивой и самой умной на свете, то почему это должно быть под силу другим людям? Но я продолжала искать этих других людей. Я не теряла надежды.

В младшей школе я всегда выбирала самую красивую и популярную девочку в классе и приклеивалась к ней. Сначала та отвечала мне взаимностью. Ей импонировала моя доброта, готовность в любой момент выслушать ее проблемы и переживания и оказать поддержку – от моральной до физической. Я писала рефераты за своих подруг, приходила пораньше в школу, чтобы они успевали списать у меня домашнее задание до начала урока. Я делилась с ними всем, что у меня было: знаниями, деньгами, едой, красивыми ручками и тетрадями. Мне ничего не было жалко для моей очередной новой лучшей подруги. Мы клялись друг другу в вечной дружбе, красиво заполняли анкеты для друзей, шептались на переменках, делились всеми секретами.

Но проходил месяц-другой, и моя пассия вдруг остывала ко мне. Я начинала ее раздражать. Все чаще она перебивала меня, одергивала или ставила на место. Ей, вчера еще самой доброй, самой ласковой и понимающей, больше не составляло труда презрительно пройтись по моей внешности, зло пошутить перед всеми по поводу того, что «у Сашки глаза всегда на мокром месте». И в такие моменты я действительно не могла ничего сделать с подкатывающим к горлу комом и с предательски накатывающими слезами.

Спустя некоторое время оказывалось, что моей лучшей подруге гораздо интереснее делиться всем с другой одноклассницей, причем мне в этой новообразовавшейся компании не находилось места. Меня не звали ни на прогулки, ни в кино, мне больше не доверяли шепотом последние сплетни, и все мои попытки вернуть благосклонность подруги заканчивались провалом: я еще больше начинала вызывать в ней презрение вперемешку с отвращением. Одна из них как-то сказала мне, что я воспринимаю дружбу так, словно мы не дружим, а встречаемся, словно я ей не подруга, а ее парень: ревную, хочу единолично обладать ее вниманием, не терплю присутствия кого-то еще, требую полностью посвящать исключительно мне все свое свободное время.

«Подумай, – язвительно заключила она, – может, ты вообще того… по девушкам, а?»

Тогда я впервые задумалась. Я ведь действительно очень болезненно воспринимала отношение ко мне своих подруг, словно была влюблена в них. Но я знала точно: в этом не было физического влечения, увы. Увы, потому, что если бы это было так, то, возможно, я могла бы претендовать в этих отношениях на эксклюзивность. Тогда это было бы не то чтобы правильно, но по крайней мере логично. Но нет. Я привязывалась к ним точно так – и я это осознавала, – как была всю жизнь привязана к матери, в ожидании подачек от нее. Я и выбирала таких, как она: ярких, дерзких, независимых. И первые дни, а если повезет, то и недели нашей дружбы я была ослепительно счастлива, что до меня снизошли. Что мне позволяют быть рядом, любить, восхищаться, превозносить, выслушивать, делать подарки, дарить всю себя целиком.

И каждый раз у этой истории был одинаковый конец: я сижу на последней парте, смотрю в спину той, которая еще вчера в анкету для друзей вписывала красивым почерком «друзья навсегда», и понимаю, что больше не существую для нее. Со временем я просто перестала заводить подруг. Я перестала надеяться, что кому-то понравлюсь. Мне стало гораздо легче проводить время одной. Меня стали считать нелюдимой, замкнутой, даже высокомерной. А я не была против.

Вот и сейчас со мной могло повториться то же самое, что повторялось год за годом в школе. Я влюблюсь в эту прекрасную, кажущуюся мне идеальной Тину и начну отдавать ей всю себя пригоршнями, вычерпывать для нее половниками всю себя до дна, чтобы показать, что я готова служить ей до конца ее дней, лишь бы она не прогоняла меня, лишь бы не швыряла меня лицом о подлокотник, лишь бы не искала более привлекательную замену своей новой подруге.

И я снова останусь одна.

Я не хотела, чтобы это повторилось. Вовсе не потому, что устала собирать себя по кусочкам, нет. У этого нежелания были две причины. Первая – злость. Моя мать ушла от меня, и я окончательно признала свою несостоятельность как дочери для собственной матери. А также и как друга, который рано или поздно начинает надоедать. Я злилась на себя, что раз за разом прохожу один и тот же сценарий, не желая признавать очевидное: никто не полюбит меня за то, что я ему прислуживаю.

Вторая причина – сама Тина. Что-то было в ней такое особенное, что, хоть и напомнило мне мой предыдущий опыт дружбы с женщинами, сильно отличало ее от всех них. Она была мудрее, чем каждая из глупых одноклассниц, за которых я делала домашку. Красивее, чем любая из них. Я видела: ей вовсе не нужно, чтобы я ей поклонялась, тешила ее самолюбие и исполняла ее желания. Я просто нравилась ей – вот почему она со мной. Все еще непонятно, по какой причине и как надолго, но я нравилась ей. Такая как есть. Я еще ничего не сделала для нее, кроме пары незначительных комплиментов. Я еще не выслушивала ее душевных исповедей, не вытирала ее слез, не убеждала, что она самая лучшая и самая красивая девушка на свете, но я уже нравилась ей. И это было удивительно приятно.

Тогда я впервые подумала, что, возможно, это все по-настоящему, всерьез. «Возможно, в этот раз, – мечтала я, – я смогу сделать все по-другому, и она останется со мной, останется моим другом, моей спутницей, моим вдохновением. Возможно, она научит меня вот так же, как умеет только она, понимать саму себя и нравиться самой себе».

Таким был день, когда я потеряла мать и нашла подругу. Я не придала особого значения этому совпадению. Не увидела в нем ни перста судьбы, ни предзнаменования, ни закономерности. А ведь все это было.