Тина встретила меня на крыльце кинотеатра уже с билетами и огромным стаканом попкорна. Она говорила по телефону. Едва кивнув в мою сторону, протянула мне попкорн и билеты и продолжила беседу, отвечая кратко, односложно, так, что я не могла догадаться, о чем разговор. Мне стало неловко, потому что я вдруг осознала, что совершенно ничего о ней не знаю. С кем Тина сейчас говорит: со своим парнем? с мамой? она важный начальник, и ей звонит подчиненный? клиент? что-то случилось, и сейчас она оставит меня тут одну, мол, сходи без меня, прости, дела, в другой раз? Я посмотрела на Тину и поймала ее взгляд – она улыбнулась мне, легко и ласково, продолжая говорить в трубку.
«Господи, – сказала я себе, – Саша, нельзя так нервничать только потому, что кто-то рядом говорит по телефону. Почему все, что происходит вокруг, должно иметь какое-то отношение к тебе, задевать тебя или влиять на тебя? Неужели тебе на самом деле кажется, что ты такая невероятно важная персона?»
Наконец Тина закончила говорить и резко развернулась ко мне на каблуках:
– Уф, прости, бабушка звонила, а это всегда на три часа, сама понимаешь. Бежим скорее в зал, мы опаздываем!
– Ага, – засуетилась я, – бежим!
Но тут она положила руку на мое плечо и чуть сжала его:
– Алекс, я так рада тебя видеть! Сейчас посмотрим кино и поболтаем, ладно?
Я согласно закивала и возненавидела этот глупый фильм, который на два часа отодвинет наш с ней уже второй по счету задушевный разговор.
Кинотеатр был старый, обшарпанный. В зале, кроме нас, было всего трое человек. Слегка опьяненные такой свободой, мы разбросали свои вещи по соседним креслам, сняли обувь и закинули ноги на спинки сидений перед нами. Признаюсь, мне все же страшно понравился фильм. Возможно, потому что я смотрела его с ней. Мне нравилось, как мы наклоняемся друг к другу и перешептываемся, нравилось, что смеемся в одних и тех же моментах, нравились ее остроумные комментарии. После фильма мы пошли перекусить, затем плавно переместились в тихий маленький бар, и там Тина стала рассказывать о себе. Нет, это не было исповедью, она всего лишь приоткрыла маленькую дверь к себе, словно пригласив войти в ее жизнь, но очень осторожно. Я сразу поняла, что с ней мне придется быть терпеливой и не задавать лишних вопросов, если я не хочу, чтобы эта дверь захлопнулась перед моим носом.
Спустя годы я так и не смогу простить себе эту осторожность. Возможно, будь я понастойчивей, то смогла бы приблизиться к ней настолько, чтобы она мне полностью открылась. Возможно, я смогла бы помочь ей, а может, и нет. Этого я не узнаю. Тогда же я ступала по истории ее жизни, как по хрупкому льду, аккуратно проверяя перед собой ногой, достаточно ли он крепок, не провалюсь ли я сейчас, не перейду ли грань, после которой она отправит меня на дно и больше никогда не захочет быть со мной искренней. И лишь убедившись в безопасности, переносила на это место тяжесть своего любопытства. Или делала шаг назад, если понимала, что наледь впереди достаточно хрупкая. И снова терпеливо выжидала.
Тина рассказала, что работает дизайнером-иллюстратором. Рисует столько, сколько себя помнит, и вообще не мыслит себя без этого. Правда, призналась она, все никак не может найти свой стиль, поэтому он без конца меняется. «С одной стороны, – рассуждала она, – это означает, что я постоянно развиваюсь и расту, а с другой – все никак не становлюсь узнаваемым художником».
Я ничего в этом не понимала. Тогда мне показалось, что Тина на перепутье и у нее сложный, особенный период. Со временем стало понятно, что это ее неизменное состояние. Она всегда в поиске. Она сама выбирала неопределенность. Законченность пугала ее, как любые окончательно принятые решения. Но кое-что в ее жизни было постоянным: у нее был мужчина. Его звали Олег, он занимался недвижимостью и был старше ее на восемь лет. Последние два года они жили в разных городах и виделись лишь иногда по выходным, но всегда праздновали вместе дни рождения и несколько раз в году путешествовали. Она была еще школьницей, когда начала с ним встречаться. Казалось, это были взрослые и стабильные отношения. Тина говорила о них спокойно, без придыхания, как об устоявшемся факте, о данности.
Тина была старше меня на пять лет – ей было двадцать два. Хотя в первый вечер нашего знакомства мне показалось, что она старше, но не потому, что она выглядела взрослой. А потому, что очень уверенно себя вела: жесты, мимика, тон – все выдавало в ней человека, который явно далек от энергичной нервозности двадцатилетних. Она была спокойна, как бывают спокойны молодые женщины, расправившиеся с детскими комплексами или хотя бы укротившие их. Так мне казалось. Такой я ее видела.
Когда пришла моя очередь рассказывать о себе, я растерялась: что еще я могла ей рассказать, чем удивить? Она уже знала, что от нас с отцом ушла мать, что я поступила в университет и у меня нет парня. Но мне так хотелось быть откровенной с ней, так хотелось показать, что я готова ничего от нее не скрывать, все ей в себе открыть и разложить, как торговка на базаре в свой самый лучший день. Поэтому я рассказала ей, что пробовала однажды курить и мне не понравилось, а вот в алкоголе нахожу нечто успокаивающее. Я рассказала ей свой самый постыдный секрет.
В одиннадцатом классе, когда родители уходили спать, я часто пробиралась в гостиную, доставала из папиного бара бутылку виски и делала пару-тройку глотков. Затем возвращалась в комнату, ложилась в кровать, включала музыку с телефона, надевала наушники и засыпала, согреваясь приятно растекающимся внутри меня теплом. Днем я не пила, но вот два-три глотка на ночь быстро вошли в традицию. Папа начал что-то подозревать – так стремительно уменьшался в объеме его любимый виски. Но он ничего не сказал маме. Уж она бы мне этого не спустила. Возможно, именно это мне и нравилось – ощущать себя преступницей прямо у нее под носом.
А однажды я украла у отца целую бутылку и спрятала ее в глубине своего платяного шкафа. Никто туда, кроме меня, все равно не заглядывал. Так было даже удобнее: вот она, всегда рядом – дотянулась, открыла, хлебнула, снова спрятала. Главное – не злоупотреблять, думала я. И почти не злоупотребляла. Утром я очень спешила в ванную, тщательно чистила зубы, потом готовила всем завтрак и в первую очередь выпивала чашку кофе с молоком в надежде, что никто не почувствует идущий от меня запах, если он вообще был. Но, видимо, молодой организм справлялся с алкоголем легко, и меня ни разу не уличили в детском алкоголизме. Это продолжалось около полугода, а потом мне надоело. Я начала готовиться к поступлению в университет, и даже легкое пристрастие к выпивке не очень-то вписывалось в мой режим, при котором я до ночи сидела над учебниками.
Ничего особенного в этой истории не было, но мне так хотелось доверить Тине что-то, чего обо мне не знал никто. Она казалась мне такой близкой и в то же время далекой, из совершенно другой, параллельной жизни. Я думала: то, что я ей расскажу, все равно останется здесь, между нами, в этой истории нас двоих, и никуда не пойдет дальше. Она никогда не встретит меня в коридорах университета, никогда не выдаст моим однокурсникам и не нажалуется моим родителям. Ей можно рассказать все, потому что на самом деле ей совершенно все равно, пью я или нет, есть ли у меня парень, кем я стану, когда окончу университет. Ей по все еще непонятной причине было весело со мной, и она по-прежнему не проявляла ко мне неприятного покровительства или снисхождения. Нет, я ей просто понравилась.
У моей матери, в отличие от меня, всегда было много подруг. С ними она была совершенно другой, не такой, какой мы с отцом ее знали. Она делала им комплименты, всегда готовила невероятные блюда и шикарно сервировала стол, когда принимала их у себя в гостях. Она ловила каждое их слово, учитывала каждое их желание, всегда была учтива, вежлива, предусмотрительна. Но только в самом начале. Со временем, и я это замечала, как только она заручалась их любовью и восхищением, начинала натягивать свой невидимый поводок. Тогда все чаще она позволяла себе делать едкие, якобы сделанные от чистого сердца замечания с дружеской пометкой «кто тебе еще скажет правду?». И, к моему удивлению, подруги проглатывали эти колкости, принимая их с благодарностью и с не меньшим восторгом. «Вот, – говорила одна, – какая ты, Оля, все-таки честная, откровенная женщина, как хорошо, что ты говоришь все как есть, а ведь могла бы промолчать, и я бы думала, что это платье меня вовсе не полнит, а теперь, спасибо, Олечка, я понимаю, что это совершенно не мой фасон».
