Прекрати, приказал он себе. Делай свою работу. Думай.

Чжейго не подъехала ближе. Колонна метчейти выстроилась в прежнем порядке, и с первыми тряскими шагами Нохады он потерял Чжейго из виду.

Он оглянулся на Банитчи. Тот ехал как и раньше — обхватив руками плечи метчейты, опустив голову; Банитчи мучили сильные боли, а Брен не знал, есть ли у того атеви, которого он счел медиком, что-нибудь, кроме набора первой помощи, — например, болеутоляющие средства, и если есть, давал ли он что-то Банитчи, — но сломанная лодыжка, хоть и в лубках, наверняка распухла, болтаясь без стремени.

Состояние Банитчи убедило Брена, что его собственные болячки — сущая ерунда. И вдруг его испугала мысль о том, с чем им предстоит столкнуться, и другая: Илисиди уже один раз собиралась оставить Банитчи без помощи, а сейчас, когда он искалечен, они и в самом деле могут его бросить, если встретятся в конце пути с врагами — если Уигайриин больше не в руках союзника.

Или если Илисиди не говорит правды о своих намерениях — ему вдруг пришло в голову, что она сказала «нет» мятежникам из Майдинги, но она ведь точно так же была в сговоре с Уигайриином, насколько Брен понял, и ее старый ассоциат был склонен тоже вступить в заговор, если Илисиди сторгуется с мятежниками.

А это означает щекотливые отношения и неустойчивые союзы, очень хрупкие связи, которые под напряжением могут и лопнуть.

В подвале они записывали на магнитофон ответы Брена на свои вопросы они сказали, что все это матчими, спектакль, и никакого значения не имеет.

Но эта лента все еще существует, если Илисиди не уничтожила ее. Она не могла оставить ее в Мальгури, союзникам, которых вроде бы предала.

Если Илисиди ленту не уничтожила — значит, лента у них, с собой.

Он остановился, нарушив строй. Притворился, что у него непорядок со стременем, и сидел, согнувшись на сторону, пока мимо быстрой целеустремленной рысью проносился всадник за всадником.

Брен отдал повод, когда мимо проехал Банитчи, а самый последний охранник немного сбавил ход, чтобы впустить его в колонну.

— Банитчи, у них есть магнитофонная лента, — сказал Брен. — Они меня допрашивали о пистолете.

Тут же ударил Нохаду каблуком и пролетел мимо охранников, когда Нохада понеслась вперед.

Догнав четвертую метчейту в строю, Нохада ударила ее в круп — отнюдь не мягко, ткнула боевым наконечником, и всаднику пришлось резко осадить своего скакуна, чтобы предотвратить драку.

— Простите меня, нади, — сказал Брен; он едва дышал, сердце гулко стучало. — У меня перекрутилось стремя.

Ну вот, драка почти что состоялась и помогла Нохаде в значительной степени поднять увядший боевой дух, даже если бы она не отбила своего места в строю.

Однако драка вовсе не помогла Брену — у него по-прежнему раскалывалась голова, а рука разболелась еще сильнее: Нохада добавила, уж очень энергично рвала поводья.

Серый дневной свет плавно сползал в вечер, постепенно тускнея под косым дождем — до сумерек, до призрачного полусвета, который, обманывая глаз, мелкими шажками спускался в черную беззвездную ночь. Брен думал, что им придется сбавить скорость, когда наступит вечер, — но атеви неплохо видят в темноте, и метчейти, наверное, тоже: Бабс держал все ту же ровную, пожирающую мили, рысь, переходя на напористый шаг только на подъемах, но никогда не сбивался с темпа на ровных низких местах — не пускался в галоп и не ленился; а Нохада время от времени делала вылазки вперед, жаловалась, вскидывая голову и дергаясь на ходу, когда занимающая третье место в иерархии метчейта не пропускала ее, и весь путь превратился для Брена в непрестанную кошмарную битву — лишь бы сохранить контроль над своевольной тварью, лишь бы уши оставались настроены на шорох листьев — единственное для него предупреждение, что надо пригнуться, потому что впереди низкая ветка, под которую передние всадники успели нырнуть, вовремя разглядев в темноте.

Дождь, должно быть, прекратился некоторое время назад, но Брен заметил не сразу — с листьев над головой все еще капало и ветер сдувал брызги.

Но когда они вырвались на чистое место, оказалось, что тучи уже разошлись, открыв панораму звездного неба и укрытых тенями холмов; эта картина могла бы ослабить в нем клаустрофобию, вызванную полной тьмой, — но она снова породила неотвязные мыcли о корабле, появление которого угрожает этому миру, и еще о том, что если они не доберутся до взлетной полосы к рассвету, то окажутся на равнине голенькими, ничем не защищенными от самолетов из аэропорта Майдинги.

Илисиди говорила, что они достигнут Уигайриина к полуночи, но этот час давно миновал, если Брен еще не разучился определять время по звездам у полюса.

Когда колонна снова полезла в гору — вверх, вверх по каменистому холму — он, усталый, измученный болью, начал твердить: Господи, дай мне умереть… Тут Илисиди крикнула «стой», и он решил, что скоро они двинутся дальше, а значит, впереди еще столько дороги, сколько уже проехали.

Но потом он увидел наверху растрепанную кромку кустов на фоне ночного неба, а Илисиди сказала, чтобы все спешились, потому что дальше на метчейти ехать нельзя.

Ему тут же захотелось, чтоб надо было ехать еще и еще, потому что только теперь до него дошло, что все ставки уже сделаны. А сейчас группа начнет действовать по тому варианту, на который согласились Банитчи и Чжейго, — после того, как Банитчи тщетно пытался оспорить его перед выездом с привала. И предстоящее пугало его до беспамятства.

У Банитчи не будет никакой помощи, кроме меня, — даже Чжейго, насколько можно судить. А мне еще надо что-то решить с компьютером… сейчас — последняя возможность отправить его с Нохадой — и надеяться, надеяться, что грумы, верные Илисиди, спрячут его от мятежников.

Но если мятежники сейчас в Мальгури, то они очень заинтересуются, когда появятся метчейти, — а если у нас все пройдет гладко и мы быстро улетим отсюда, компьютеру будет уделено самое пристальное внимание.

Бачжи-начжи. Оставить компьютер кому-то — значит слишком много просить от Фортуны и слишком сильно надеяться на Случай. Он развязал ремешки, на которых держались сумки за седельной подушкой, снял сумки — словно самое простое и обыденное на свете дело делал, только руки все время дрожали — и съехал на землю, придерживаясь за посадочный ремень, чтобы не подломились трясущиеся коленки.

Резко вырвалось дыхание. Он прислонился к твердому теплому плечу Нохады и отключился на несколько секунд, снова почувствовал холод подвала, шнуры на руках. Услышал шаги…

Пришел в себя и попытался забросить сумки на плечо.

Чья-то чужая рука забрала их у него.

— Для меня это не груз, — сказал хозяин руки, а Брен застыл, глупо пялясь в темноту, разрываясь между желанием поверить в сочувствие, которого атеви не имеют, и страхом перед их предусмотрительностью, за которой может стоять Сенеди, — не знаю, не могу сообразить, не хочу поднимать скандал, если есть хоть малейшая возможность, что они просто ничего не знают о машине. Ее принес Джинана. А погрузил в сумки грум.

Человек с сумками отошел. Нохада оттолкнула Брена боком и побрела по склону туда, куда устремились все метчейти: один из охранников Илисиди сел на Бабса и поехал обратно, а все остальные куда-то двинулись, теперь пешком, наверное, к стене, о которой говорила Илисиди и в которой должны быть открыты ворота, как обещала Илисиди, — дай Боже — и не будет никаких осложнений, и все мы сядем в самолет, и он понесет нас прямо в Шечидан.

Человек, забравший сумки, обогнал Брена длинным уверенным шагом, направляясь вверх по темному склону, вверх, куда шли Сенеди и Илисиди. Это только подтвердило самые худшие опасения Брена, теперь надо не упускать этого человека из виду — и надо рассказать Банитчи, что происходит, но Банитчи опирался на Чжейго и еще на кого-то, сзади, ниже по склону, и понемногу отставал.

Брен растерялся — наедине переговорить с Банитчи невозможно и уследить сразу и за ним, и за тем, с сумками, тоже невозможно. Он ограничился тем, что постарался идти — хромать — примерно посредине между двумя группами; брел и проклинал себя, что не сумел соображать побыстрее и не придумал, как помешать тому человеку забрать сумки и как дать знать Банитчи, что в этих сумках, не раскрывая ничего охраннику, который его поддерживает; а сказать Банитчи что-нибудь сейчас — это все равно что заорать вслух.