И тем не менее этот курс до сих пор преподают — Брен знал дюжину безболезненных способов — и до сих пор говорят: если другого выхода нет, выбирай этот, потому что подмоге прийти неоткуда, потому что никто не станет рисковать Договором, чтобы тебя вытащить.

Не то чтобы он мог много чего рассказать, кроме политических сведений против Табини. Техника сегодня стала такой эзотерической, доступной лишь посвященным, что пайдхи ничего не понимал в ней, пока не получал инструктажа на Мосфейре, и в каждом конкретном случае ему приходилось работать до тех пор, пока сам не разберется настолько, чтобы перевести информацию и растолковать атевийским экспертам. Никакими стараниями им не выбить из пайдхи атомных секретов, точно так же, как он не мог бы объяснить технику серхсветового полета.

Но Брен не мог допустить, чтобы его использовали и в политических целях, не мог дать им никаких показаний, ведь запись можно смонтировать, можно вырвать куски из контекста — разве только на нем останутся следы допроса, тогда можно будет показать всему миру, что он говорил под принуждением.

А он еще дал телевизионное интервью — сидел преспокойно перед камерами.

И дал возможность Сенеди записать свои ответы на ленту, включая этот чертов отказ признать пистолет. Теперь у них есть все нужные видеоленты и аудиозаписи.

Черт, думал он. Ну и спортачил я. Так спортачил, что уже не поправить. А там теперь будет командовать Диана Хэнкс, черт побери, хотел бы я, чтоб нашелся кто-то получше, с нормальным воображением, чтоб хоть кто-нибудь мог понять, что Табини все еще лучшая для нас фигура.

Сбросить Табини, заменить его ярым антиземлянином, а меня заменить Дианой Хэнкс — и любоваться, как валится к чертям все, что строили несколько поколений. Уверен. Но среди землян тоже есть сторонники твердой линии, которые считают, что я стал слишком по-дружески относиться к Табини… Они неправы, ни за что не поверю, что они правы; но сегодня на их улице праздник, сегодня они могут кричать «а мы говорили»…

Самое ироничное, что сторонники твердой линии, эти партии «испепели врага», весьма похожи по обе стороны пролива. И никак нельзя отдать ситуацию в их распоряжение.

То, что я позволил забрать себя из рук Сенеди, — ошибка. Теперь это понятно. Надо как-то все вынести, надо узнать, замешан ли Банитчи, не схвачен ли он или еще что — и заставить их опять привлечь Сенеди, чтобы рядом находился хоть кто-то, способный слышать голос разума.

Предостаточно времени, чтобы успели поработать мозги. Мысли галопом неслись от одного плана к другому…

Но когда холод пробрал до костей, когда мышцы начали неметь, потом ныть, потом болеть — голова вдруг отвлеклась от фантастических планов (как поправить то, что испорчено) и нашла себе другие занятия — голова вдруг обнаружила, что телу очень неудобно, очень больно, и начала твердить, что так можно навсегда остаться в погребе, если не дать этим типам то, чего им хочется.

Но я не могу этого сделать. Не могу, не хочу, наверное, я и наполовину правильно не делал свою работу, иначе меня бы здесь не было, — но все равно я не собираюсь закончить ее свержением Табини.

Только одна надежда у меня, твердил себе Брен. Табини, когда ему надо, очень хитрый и осмотрительный сукин сын. Черт его побери, зашел с карты, которую все равно побьют, — знал, что земляне из-за меня не начнут войну; и, не имея в своем теле ни одной человеческой косточки, вовсе не чувствовал того, что должен почувствовать человек. Свое телевизионное интервью айчжи получил. Теперь сможет показать всему миру и землянам в том числе, что Брен Камерон к нему расположен благожелательно; точно выбрал момент, прислал эту телевизионную команду очень вовремя и получил нужное ему интервью как раз перед тем, как другая сторона прислала агентов со своими требованиями к Илисиди, которая, наверное, разыгрывает из себя нейтралку, сидит на заборе и выбирает, на какую сторону спрыгнуть.

Шах и мат.

Да, Табини, выбрал ты для меня позицию, крепко подставил. Спасибо тебе, Табини. Преогромное спасибо.

Но ты нам нужен. Мир или война — вот что зависит от того, останешься ли ты у власти. Знаешь, что меня наши заменят. Дадут тебе новенького с иголочки пайдхи, новую величину для нумерологов, чтоб было им что вычислять и о чем спорить. Перебрось им кости — пусть сами возятся с новой загадкой, с людьми, которые реагируют не так, как атеви.

Сукин ты сын, Табини-чжи.

Время тянулось и тянулось, растягивалось в долгие часы, от страха то к боли, то к скуке, то к острым мучениям одеревеневших мышц, одубевших рук и ног. Холодный металл и холодный камень. Грома он больше не слышал. И не мог найти удобного положения для ног, никак не мог повернуть их так, чтобы не отдалось в спине, в коленях или плечах, и каждая попытка отдавалась болью.

В тишине и темноте от воображения один вред — слишком много телевидения, как сказал бы Банитчи.

Но Банитчи либо сменил шкуру — а это означало бы, что его ман'тчи всегда был несколько иным, чем думал даже Табини, — либо Банитчи постигла такая же беда, как меня.

В самых сокровенных мечтаниях Брену сейчас виделось, как в дверь входит Банитчи или Чжейго, перерезает шнуры и освобождает его раньше, чем оппозиция заносит персону пайдхи в список неотложных дел. Может быть, они и откладывают теплый разговор со мной только потому, что ищут Банитчи и Чжейго. Может быть, потому Чжейго и умчалась так быстро, когда мы с ней говорили последний раз и ее вызвал по переговорнику Банитчи, — может, Банитчи что-то узнал и связался с ней, понимая, что они вдвоем должны остаться на свободе, чтобы как-то вызволить меня…

Из этого получилась бы прекрасная фабула для матчими, но в жизни ничего такого не будет. И быть не может… Брен по-прежнему висел на стержне, страдал от боли в сотне растянутых мест и в конце концов услышал, как открылась дверь в наружном коридоре.

Послышались шаги по каменным ступеням, сверху вниз, к наружной комнате — может быть, две пары ног, может быть три, он не был вполне уверен, потом решил, что три; он слышал голоса, которые что-то говорили, но не мог разобрать слов. Панический страх достиг предела, Брен решил — вот оно, сейчас начнется… Но никто не входил — и он подумал: ну и пошло оно все к черту, и расслабленно уронил голову — от этого боль в шее отступала минут на пять.

Он уже решил, что голоса в соседней комнате там и останутся, но тут они переместились в коридор; и когда Брен поднял глаза, внутрь вошла тень какой-то атева в форме охранника, против света трудно было разглядеть, но он видел отблески металла, идущие от теней, которые заполнили все поле зрения.

— Добрый вечер, — сказал Брен посетителю. — Или уже середина ночи?

Тень вышла, и нервы, натянутые и застопоренные на точке боли, отозвались дрожью в разных местах, и он решил, что это, наверное последняя стадия перед параличом, который скует ноги, как уже сковал пальцы. Ему этого не хотелось. Он подумал с надеждой, что, может быть, просто охранник заходил проверить, а теперь они уйдут.

Но шаги вернулись. Наверное, меня хотят запугать этими безмолвными приходами и уходами, решил он, — и запугивание вместе с болью заставляло его беситься. Он надеялся рассвирепеть… Он всегда находил состояние бешенства более удобным, чем состояние ужаса.

Но на этот раз пришел не один, а несколько, они принесли откуда-то деревянный стул и магнитофон — и все они были тенями, которые отбрасывали другие тени в свете из дверей. И магнитофон тоже отбрасывал тень, а потом на нем зажегся красный огонек, когда один из этих нагнулся и нажал кнопку.

— Прямая передача, прямо на ленту, — сострил Брен. Он не видел причин сдерживаться, и он все еще был зол — хоть и на грани ужаса. Я такого не заслуживаю, говорил он себе, ни от Табини я такого не заслужил, ни от Сенеди, ни от Илисиди. — Ну, и кто вы такие? И чего вам надо, нади? Неужели чего-то разумного? Уверен, что нет.

— Ни капли страха? — спросила тень. — Ни раскаяния, ни сожаления?