Потому что он не был просто переводчиком айчжи. Он имел «центральную ассоциацию», первичный долг, превышающий обязанности перед айчжи, ассоциацию, отпечатанную у него на коже и на лице, — и атеви не могли этого не видеть каждый раз, когда смотрели на него. Не могли заставить себя не видеть.

Он ждал, пока Чжейго продумает ответ, — может быть, даже задавая себе вопросы о своей верности, вопросы, которые атеви, вероятно, предпочитают себе не задавать. Возможно, атевийские мозги, как и человеческие, имеют сотни разгороженных отделений, а хозяин не отваживается распахнуть дверцы во все эти отделения разом и заглянуть внутрь. Неизвестно. Возможно, спрашивать об этом — слишком… слишком лично и слишком опасно. Возможно, вопросы о верности атеви воспринимают, как группа, вынужденная постоянно отстаивать от скептичного окружения свой догмат веры, — и, может быть, сама их концепция ман'тчи в глубине своей фальшива — так всегда считали люди, которые стремились (на эмоциональном уровне) убедиться, что атеви такие же, как мы, так же думают и имеют те же личные и межличностные ценности.

Но пайдхи не может верить в это. Пайдхи не смеет верить в эту смертельную и самую опасную из иллюзий. Ему нельзя мыслить эмоциями, он обязан существовать за их гранью.

И Чжейго, распознав, видимо, что пайдхи за гранью, отказалась отвечать ему. Она снова включила рацию и стала вызывать Банитчи, спрашивать, слышит ли он ее — по-прежнему не глядя на Брена.

А Банитчи по-прежнему не отвечал.

Опять нахмурившись, хотя, возможно, уже по другой причине, Чжейго вызвала штаб и спросила, где Банитчи, знает ли кто-нибудь, где он, — но и штаб не знал.

Может, Банитчи с какой-то женщиной, подумал Брен, но решил оставить эту мысль при себе, предположив, что Чжейго и сама в состоянии до такого додуматься, если об этом вообще может идти речь. Он не знал, спит ли Чжейго с Банитчи. Он никогда не понимал до конца, какие отношения их связывают, кроме тесного и многолетнего профессионального партнерства.

Он видел, как углубляются хмурые складки на лбу Чжейго.

— Пусть кто-нибудь выяснит, где он, — сказала она в рацию.

Существовали вербальные коды; он знал это и не мог сказать наверняка, относится ли к ним ответ, который донесся до него не очень разборчиво: «Лабработа» — так ответил штаб, но Чжейго этот ответ как будто не понравился.

— Передайте ему, чтобы связался со мной, когда освободится, — сказала Чжейго с неудовольствием и после подтверждения щелкнула выключателем.

— Вы не спали прошлую ночь, — сказала она более гладким, профессиональным тоном и, избегая проволоки, открыла выходящие в сад двери, оставив закрытой решетку. — Пожалуйста, отдохните, нади Брен.

Да, он был измотан. Но он получил слишком простые ответы. И не знал, хочет ли, чтобы садовая дверь была открыта. Может, они устраивают ловушку. А он был не настроен изображать из себя спящую приманку сегодня ночью.

— Нади, — проговорил он, — вы забыли мой вопрос?

— Нет, пайдхи-чжи.

— Но отвечать не намерены.

Чжейго пригвоздила его желтым, светящимся взглядом.

— На Мосфейре задают такие вопросы?

— Всегда.

— А у нас — нет, — отрезала Чжейго и двинулась через всю комнату к дверям.

— Чжейго, скажите, что не сердитесь.

Снова тот же взгляд. Она остановилась перед смертоносным квадратом ковра, отключила его и снова посмотрела на Брена.

— Зачем задавать бессмысленные вопросы? Вы все равно не поверите никакому ответу.

Ее слова поставили его на место. Сделали чужим и заставили осторожно подбирать слова.

— Но я — земной человек, нади.

— Значит, все-таки ваш ман'тчи не с Табини?

Опасный вопрос. Смертельно опасный.

— Конечно с ним!.. Но что, если у кого-то два… два очень сильных ман'тчиин?

— Мы называем это испытанием характера, — сказала Чжейго и открыла дверь.

— Мы — тоже, нади Чжейго.

Он все-таки завладел ее вниманием. Черная, широкоплечая, внушительная, она стояла на фоне светлого прямоугольника — в коридоре освещение было ярче. Стояла так, словно хотела что-то сказать.

Но тут назойливо запищала карманная рация. Чжейго лаконично поговорила со штабом, снова спросила, где Банитчи, и штаб сказал, что из лаборатории он уже ушел, но сейчас на совещании и отрывать его нельзя.

— Спасибо, — сказала она в рацию. — Передайте мое сообщение. — И, уже Брену: — Обе проволоки будут активированы. Ложитесь в постель, нади Брен. Если понадоблюсь — позовите, я буду снаружи.

— Всю ночь?

Несколько секунд тишины.

— Не выходите в сад, нанд' пайдхи. Не стойте перед дверью. Будьте благоразумны и ложитесь в постель.

Она закрыла за собой дверь. Проволока автоматически включилась — так он решил. Потому что она поднялась, когда защелкнулся замок двери.

И все это — и Чжейго, и проволока — в самом деле нужно, чтобы охранять мой сон?

И где Банитчи? И что означал этот обмен вопросами, эти разговоры о верности? Он не мог вспомнить, кто первым затронул эту тему.

Возможно, Чжейго отказалась от спора с ним — но сейчас, на краю сна, когда ему больше всего хотелось спокойствия мысли, он не был уверен даже, кто этот спор начал и кто на нем настаивал или с каким намерением. Плохо справился. Весь вечер с Банитчи, а потом с Чжейго, прошел в напряжении, на грани, как если бы…

Сейчас, когда он прокручивал в мыслях последний разговор, ему казалось, что Чжейго пыталась что-то выведать так же настойчиво, как он сам, хотела узнать что-то, все время — ловила каждую возможность, подталкивала, вызывала на разговор, была готова стерпеть обиду и самое худшее истолкование своих слов. Может быть, просто сказывалась неопытность Чжейго в общении с пайдхи — он больше имел дело с Банитчи и обычно надеялся, что Банитчи все растолкует ей. Но никак не получалось вычислить, почему Банитчи бросил его в этот вечер — ничего не приходило в голову, кроме самого очевидного ответа: что Банитчи, как старший в этой паре, был озабочен более важными для властителя делами, чем какой-то пайдхи.

И, насколько можно судить, ни я, ни Чжейго не добились в споре полного преимущества, ни один из нас не вынес из разговора ничего полезного, что можно обдумать и сделать выводы, — лишь еще одно напоминание и мне, и ей, насколько глубока разница и какой опасностью может обернуться в любую минуту эта непреодолимая граница между атеви и людьми.

Не удалось даже донести смысл, растолковать свою точку зрения одной-единственной женщине-атева, высокообразованной, непредубежденной и имеющей все основания внимательно слушать. Как же тогда удастся передать хоть что-то какому-нибудь совету не в диалоге, а с помощью заранее подготовленных речей, как добиться лучшего понимания у народа в целом, который, после двух столетий мира, согласился: ладно, очень хорошо, что люди остаются на Мосфейре, и с недовольным ворчанием уступил — так уж и быть, пусть компьютеры имеют числа, как имеют определенные размеры столы и определенную высоту — барьеры… но, Господи, даже просто расставить мебель в комнате — это значит соблюсти правильные соотношения и соразмерения и не забыть о счастливых и несчастливых сочетаниях, благоприятных и неблагоприятных — атеви говорят агинги'ай — «счастливая числовая гармония».

Отсюда исходит красота, считают атеви. Несчастливое не может быть прекрасным. С несчастливым нельзя спорить или воздействовать доводами разума. Правильные числа должны складываться, а равное распределение даже в простом букете цветов — это выражение враждебности.

Одному Богу известно, что выразил я в этом разговоре с Чжейго такого, чего вовсе не собирался выражать…

Он разделся, он выключил свет и бросил опасливый взгляд на гардины, которые ничем не намекали на присутствие смертоносной проволоки — или таящегося убийцы. Он лег в кровать — не в том конце комнаты, свежий воздух из решетчатых дверей не доходил сюда по прямой.

И вечерний бриз был слишком слаб, чтобы сюда достать.