– А Оля?

– Какая Оля? – Денис прислушивается к звукам на кухне. Кажется, там завелся кто-то хозяйственный и заботливо готовит на завтрак новую дозу.

– Приходила вчера, – Стас водит руками по ворсу ковра – на нем много следов, на нем много шрамов. Но нет ни единой капли крови.

– Я не знаю, кто приходил. – Денис пожимает плечами. – Ты поможешь с Черным?

Стас медленно встает. Его ноги дрожат, он опирается о стену.

– Я звонил кому-то вчера?

Денис хмыкает. Он выглядит еще слишком живым, слишком здоровым. Это ужасно бесит.

– Да с чего звонить-то? Света сказала, что ты принес деньги и телефон позавчера. Но Черный его продал быстро. – Денис сокрушенно качает головой. – Вот и загрузился. Ты поможешь мне его поднять?

– Оли не было?

– Да не знаю я! – Денис уже злится. – Ай, ладно. Попрощайся с Черным, и надо его выносить. Жарко в квартире.

– Стой! – Стас делает шаг вперед и едва не падает от слабости. – Оля совсем не приходила?

Денис поджимает губы и хлопает дверью.

Стас садится на диван и убирает подушку с лица Черного. Тот выглядит крайне паршиво. Последние дни его часто накрывало. Усатый дед из местного диспансера говорил, что Черному недолго осталось. Не ошибся.

Еще раз обойдя комнату, Стас окончательно понимает: ему опять привиделось. Его Олюшки, маленькой, нежной Олюшки, здесь не было. Она жива. А Черного больше нет. При этой мысли на Стаса накатывает мрачное удовлетворение, спокойствие. Если Черного больше нет, то на Олюшку никто не нападет. Никто не будет бить ее, никто не будет пугать. Стас словно забывает, что нож, воткнутый в Олину спину, был зажат именно в его руке.

За стеклом в серванте еще стоит фотка Черного и его сестры Карины. В день своей смерти она была почти так же прекрасна, как на фото, а Черный тогда выглядел чуть ли не хуже, чем сейчас.

Стас выходит в коридор, не оборачиваясь. Он обувает чьи-то кроссовки, они слишком большие для него, но у Стаса нет никакого желания их менять. Он больше не вернется в эту квартиру. Лучше подохнет от холода, голода, ломки. Но только бы снова не видеть ковер, пропитанный Олиной кровью.

Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад… Стас разжимает заледеневшие пальцы и валится в снег, головой вперед. Вперед-вперед-вперед… Глупая пчелка хохочет, скалится, гордится разводами туши под огромными, как будто бы давно ослепшими глазами. Стас моргает, смахивая с ресниц снежинки и фонарный свет и вновь взбирается пчелке на спину. Он ее покорит, он ее сломает. Он все еще сильнее. Он сильнее. Вперед-назад, вперед-назад… Пружинка под пчелкой скрипит: на таких качелях положено кататься детям. Но Стас весит немногим больше. Пружинка скулит, но стойко все переносит.

В грудь что-то упирается, колет прямо в ребро, дышать мешает. Стас лезет в карман высоко задравшейся толстовки и достает оттуда розовый кошелечек. Кожаный, два перекрещивающихся полукольца выложены стразами. Красивый. Только очень девчачий. Внутри – ни копейки. Только карточки, карточки, карточки, да еще брелочек с красной звездочкой и две смазанные фотографии. Хотя, может быть, фото вполне нормальные. Просто Стас давно уже не различает лиц.

Кошелечек летит в снег, руку от броска немного ломит. Приятно так покалывает, щиплет. Значит, на сегодня рука свое получила, Стас свое получил. К счастью, денег в кошелечке хватило. Денег было достаточно. А чьим был кошелечек? Да уже и не важно. Не так уж и важно, если в нем все-таки были деньги.

Пчелка вновь сбрасывает с себя Стаса. В этот раз он падает набок, слегка ударяется виском о бордюр. Но это совсем не больно. Главное, что денег на сегодня хватило. Стас улыбается. Сегодня. Се-год-ня. Какое близкое, но странное слово. Оно перестало быть конкретной датой в календаре. Оно началось очень давно и все тянется, тянется, тянется. Небо темнеет, солнце встает и садится вновь, а «сегодня» все не прекращается.

Фары машины высвечивают цветочки на двери второго подъезда. Заметив их, Стас подскакивает, но не в силах удержаться, падает на колени. Горстями хватает снег, остервенело трет лицо, шею, руки – ему все кажется, что Олина кровь припеклась к коже, как расплавленная резина. Оля где-то рядом. А смерть ее и того ближе, забралась на плечи, ничем не смахнуть.

Стас встает, хватаясь за пчелку, но теперь она ему только помогает: чувствует, что больше на спину ее он не полезет. Хочет, чтобы он поскорее ушел. И Стас уходит, немигающим взглядом упираясь в цветочки из вспучившейся краски. Когда-то, сотни жизней назад, цветочки эти нарисовала его Олюша, чтобы он всегда мог найти к ней дорогу. Он нашел. Он уже идет.

Уже возле подъезда Стас вновь запрокидывает голову, подставляя лицо холоду и мигающим фонарям. Он нашел. Пришел. Чуть ли не приполз. А зачем?..

Стас падает на клумбу и делает снежного ангелка. Пояснице холодно, снег набивается в джинсы, а потом и в трусы, а Стас все продолжает водить руками. Пока ему хорошо. Пока ничего не началось. Тяжелый сон накатывает волнами, и в путаные мысли проникает голос, читающий смутно знакомые строки:

«В моей душе блеснула

Надежда бедная, что – может быть —

В беде всеобщей смерть меня с другими

Скорей, чем одинокого, ошибкой

Возьмет…» 1

Читает выразительно, с глубоким чувством, и Стас вдруг ощущает запах смерти. Чуть сладковатый, радостный. Он окутывает случайных прохожих, одного за другим. Они падают, падают, падают, валятся один на другого, как домино. Ресницы их слиплись от крови, кровь хлещет и изо ртов, из носов, отовсюду. Карлики в белых халатах бегают от одного упавшего к другому, но только и могут, что простирать ладони к небу и сокрушенно качать головами. Они хотят, но не способны никого спасти. Их крики доносятся до Стасовых ушей: «Одна против многих! Одна против многих! Разве сложно было? Разве не было просто?!»

– Эй, парень, ты в порядке? – мохнатая голова дышит смрадом, а потом отходит, гремя бутылками, и что-то ворошит в урне. Уже оттуда голова снова сипит: – Живой?

Стас молчит. Нос как будто щекочут перышком. Хочется чихнуть. Кровавые картины отступают куда-то в темноту, ждать следующего забытья.

Голова вновь подходит ближе. Запах перегара и немытого тела тяжестью опадают на снег, заполняют пространство. У головы есть грязная рука, она тормошит Стаса за плечо, одним взмахом сбивает снежную шапку с его головы.

– Живой?!

Стас поднимает глаза на голову. Не щурится от яркого подъездного света, смотрит, как всегда, пусто, невнятно.

– Ты из этих?..

Голова брезгливо сплевывает на снег зеленоватую слизь с прожилками крови, а потом роется в карманах своего лоскутного рубища и сует Стасу в неподвижную ладонь мелочь.

– Поешь, ладно? Молодой же, дурак! Поешь, ну? Поешь?

Словно уговаривает. Стас молча продолжает смотреть на крошки, застрявшие в бороде головы. От резкого запаха алкоголя хочется зажмуриться.

– Дурак! – восклицает голова и становится очень печальной, будто собирается плакать. – У меня сын был, как ты… совсем как ты… Дурак!

При слове «сын» Стас неловко улыбается, будто ребенок, который не понимает взрослого разговора, но радуется, услышав свое имя.

С помощью головы и ее противных, но сильных рук Стас, пошатываясь, поднимается на ноги. Он не может до конца распрямиться: не дает боль в животе. Не глядя на голову, Стас идет к лавке и укладывается спать. Удаляясь, колокольчиками звенят бутылки.

Время ползет мимо, кусочки мокрого света сыплются с небес. Стас поджимает колени к подбородку и водит щекой по промерзшей лавке. Ему отчего-то становится очень уютно, словно на плечи его лег мягкий ворсинчатый плед. Из окна первого этажа пахнет жареной картошкой, телевизор плюется оскорблениями и смехом, повыше, почти у самой крыши, какой-то неумеха бьет по клавишам пианино. Привычная дрожь отступает… Стас улыбается краешком рта.