Отвергая в себе человека, становлюсь тем, чем они меня возомнили: бестелеcым и слабым, не способным на храброе дело. Вместе с кровью своей принимаю муки разума, тела терзанья. Становлюсь тем, чем должен. Открываю глаза и свои, и чужие. Простираю ладони и верю: будет долго смотреть вглубь себя он, и ответом мольбам моим будет: «Я тебя слышу»

Яблоки с глухим стуком разлетаются по лестничной площадке и будят соседского пса: он протяжно воет, а потом переходит на короткий, отрывистый лай.

Словно плоский, нарисованный человечек, Вера Сергеевна стоит, впечатанная в дверную рамку собственной квартиры, и не решается ни войти, ни сбежать. Она только гладит через дубленку растревоженное сердце и чуть покачивается из стороны в сторону.

Тусклая полоса света из кухни, прорезающая темный коридор, сулит только холод и новые слезы. Едва слышно играет радио. Что-то из молодости. Из прошлой жизни.

Вера Сергеевна с трудом переступает порог и немеющей рукой закрывает дверь, позабыв о пакете с продуктами. Она скидывает дубленку на пол, стаскивает тяжелые сапоги, заляпанные грязью, и медленно выдыхает, пытаясь успокоиться. Вера Сергеевна идет вперед, на выстиранный, пожелтевший свет, и ноги ее с каждым шагом будто увязают в багровом ворсе ковра.

Стас сидит спиной ко входу, раскачивается на низенькой табуретке. На светло-зеленой толстовке темнеют маслянистые пятна. Волосы – засаленные и оттого теперь почти черные – отросли чуть ли не до плеч. Он когда-то мечтал о длинных волосах… Что ж. Вот и сбылось.

Вера Сергеевна останавливается в нескольких шагах и невольно кривится. К запаху сигарет и крепкого алкоголя она привыкла давно, но от сына смердит еще и тем, с чем ее так и не смогла примирить ненавистная работа – рвотой и мочой.

– А. Это ты, – наконец сухо говорит Вера Сергеевна. Она не ждала его эти долгие недели. Нисколько не ждала. Пусть знает это, пусть почувствует.

– Мам. – Стас оборачивается и коротко кивает, не глядя матери в глаза. Во рту его, как обычно, шнурок от толстовки. – Ну чего ты там стоишь? Привет.

Вера Сергеевна медленно обходит Стаса и становится перед ним. Одна рука ее вновь тянется к груди – успокоить сердце, а другая – к сыну.

Он не поднимает головы, только отодвигается и чуть морщится, как от боли.

– Не надо, мам, не трогай.

Вера Сергеевна садится на край стула, все тело ее напряжено, губы дрожат. А ведь она обещала себе быть твердой. Обещала больше не плакать.

– Ма, – Стас вынимает изо рта шнурок и беспорядочными движениями грязных пальцев трет нос, покрытый мелкими шрамами. – Как дела?

Кожа его тонкая и потемневшая, как картофельные очистки, а скулы резко выдаются вперед. В нем нет ничего от прежнего Стаса. А каким красивым он был мальчиком!..

Вера Сергеевна закусывает до крови щеку, чтобы вернуть ясность мыслей, и хрипло спрашивает:

– Ты за деньгами?

Стас кривится. Из-под бледных губ показываются кровоточащие десны.

Он откидывается назад, но в последний момент хватается за край стола и не падает.

– За деньгами? – еле слышно повторяет Вера Сергеевна, глядя в пол. – У меня больше нет.

– Ма, ну че ты начинаешь сразу! – Стас кидает беглый взгляд на мать и резко отворачивается. Из-за расширенных зрачков глаза его кажутся совсем черными.

Вера Сергеевна поджимает губы и пухлыми пальцами перебирает длинную юбку. Она не хочет смотреть на парня, сидящего рядом с ней. Пусть он будет кем угодно – пришельцем, соседским сыном, грабителем – только бы не ее мальчиком.

– Ма, – уже мягче говорит Стас и встает с табуретки. – Я просто пришел. Спросить как дела. Или, может, надо чего…

Он подходит со спины и неловко обнимает мать за плечи. От такого нежного прикосновения сердце Веры Сергеевны полыхает, словно через мясо и кости хочет обжечь Стасу руку.

Вера Сергеевна оттягивает воротник свитера, пытаясь добыть хоть немного воздуха. Вот опять Стас ей управляет. Опять она безвольная кукла в его руках…

Словно кто-то другой, большой, злой и смелый, поселившийся внутри несчастной матери, скрипит старушечьим голосом:

– Значит, когда день зарплаты ты помнишь… А про день рождения забыл.

Стас тут же убирает руки и со всей силы пинает духовку. Вере Сергеевне становится привычно холодно и немного страшно.

Она ждала его позавчера, весь день ждала. Приготовила большой торт, даже заказала пиццу, которую терпеть не могла. Юбилей все-таки, целых шестьдесят. Но пришла только племянница Иришка, быстро поздравила и убежала к детям. А Вера Сергеевна до утра лежала с большим семейным альбомом и горько плакала почти над каждой фотографией. На следующий день она не вышла на работу, никого не предупредив, не ела, не пила. Ждала, что, может, сынок покажется на пороге, принесет хризантемку – одну, ей много не надо – и улыбнется, как в детстве. Но чуда не случилось, о матери Стас и не вспомнил.

Вера Сергеевна медленно, насколько позволяет больная шея, оборачивается. Стас застыл у плиты, черный и злой, с капюшоном на голове. «И как он, по морозу, в этой толстовочке» – мельком думает Вера Сергеевна, но тут же сжимает кулаки и лепечет:

– Уходи, сына.

Слезы льются сами собой. Она ведь клялась, что никогда Стас не услышит этих слов. Клялась, что не прогонит, не перестанет любить. Но жизнь в постоянном страхе измучила, обескровила. Вера Сергеевна просто устала быть матерью. Его матерью.

– Я ж по-хорошему пришел, – сипит Стас. Фиолетовые круги под глазами резко выделяются на побледневшей коже. – А ты гонишь меня сразу. Я радио тогда возьму, можно? Мне просто послушать.

Вера Сергеевна с удивительной для своего веса проворностью подскакивает к радио и хватает за ручку.

– Отцовское радио ты не возьмешь.

Стас резко вскидывает голову. Ноздри гневно раздуваются, в затянутых пеленой глазах сверкает недобрый огонь. Он не глядя хватает разделочный нож из подставки и дрожащей рукой направляет на мать.

– Пошел вон! – визжит Вера Сергеевна, потому что теперь по-настоящему боится. Она прижимает к груди радио, как младенца, и пятится к окну. Одними губами, не сводя глаз с сына, она произносит:

– Иди вон.

Стас с силой кидает нож на стол и сует руки в карманы джинсов. Его взгляд с жадностью изголодавшегося хищника бродит по кухне. Чайник обычный, не электрический. Микроволновки уже нет. Мясорубку он забрал в прошлый раз. Вера Сергеевна вздыхает с облегчением. Ну, наконец-то нечего брать. Может быть, теперь он от нее отстанет?

Стас уходит в комнату, ворошит что-то в ящиках, зачем-то лезет в книжный шкаф. Знает ведь, что там быть не может никаких заначек, а все равно надеется. Вера Сергеевна горько улыбается и садится обратно на стул. Звуки в комнате становятся все громче. Видимо, не найдя ничего, Стас злится, бормочет свою привычную мантру: «Против, против, против, против…» Он кряхтит и фыркает, толкая диван. Совсем по-звериному. На человека это больше не похоже.

Звенит разбитая ваза, ну и пусть. Стал бросать книги в окно, а толку? Стекла новые, крепкие. Выдержат. Вера Сергеевна только теперь осознает, что по-прежнему сжимает дряхлое, а точнее, раритетное, как говорил ее муж, радио. Как насмешка над всей жизнью звучит: «Важней всего, погода в доме…» Она встает и тихо, надеясь, что Стас ее не услышит, выдергивает шнур из розетки и сует радио за холодильник.

Наконец, все стихает. Вера Сергеевна бегло проверяет часы – что-то Иришка задерживается – и, нехотя, превозмогая острую слабость в ногах, идет в комнату. У двери лежит раскрытая книга, когда-то давно перепачканная зеленкой. С высоты своего роста Вера Сергеевна видит только темный столбик – форму обитания стихов на страницах, но и так понимает, что там написано. Она часто читала сыну эту историю о вечно странствующем грешнике. Хотела напугать, наставить на путь истинный, но мальчик ее не услышал, мальчик ничего не понял.