– А потом Степан Алексеевич такой говорит: а дальше, ребята, сами! – Саша смеется, высоко запрокидывая голову, хлопая ладонью по рулю.

Оля натянуто улыбается. Напомнить бы Саше, что она хочет забыть Степана Алексеевича и все, что с ним связано, как страшный сон, да только губ от слабости и дурноты не разнять. Оля откидывает спинку сидения и утыкается лбом в холодное стекло. Город несется мимо стайкой тревожных светлячков: все так спешат и мечутся, будто боятся не дожить до рассвета.

Глупые мысли о смерти вновь подбираются вплотную. Страшно за себя, страшно за родителей, за Сашу, за людей, которые были сегодня в торговом центре. И, конечно же, страшно за Стаса, который день и ночь бродит по кромке вечности. Еще этот Ирин звонок… Разбередил что-то внутри, побеспокоил. Казалось ведь, что уже все отболело за Стаса, отмерло. Но вот он едва замаячил дымкой на горизонте, а она уже готова мчаться на зов, которого не было.

Оля повзрослела за последний год, очень повзрослела. Научилась жить сама, почти что съехалась с парнем, продвинулась далеко вперед по учебе, даже заграницу пару раз съездила в полном одиночестве. Все эти внешние достижения не дались бы ей без внутренних перемен, без осознания собственной силы и окрыляющего чувства контроля над своей жизнью. Так почему же она, такая независимая, такая крепкая теперь, такая стойкая, не может вытравить из сердца глупую подростковую любовь? Почему три раза в неделю едет на другой конец города, стоит за кассой в захудалой кофеенке и все время вглядывается в лица прохожих? Почему Стас важен для нее до сих пор, почему так невыносимо, тошнотворно, до одержимости значим?..

– Счастье мое, Котенок, – голос Саши, как всегда, ласковый и обеспокоенный. – Ты из-за взрыва? Так испугалась?

– Наверное, – Оля кивает, не оборачиваясь от окна. – Да и болею еще. Навалилось…

– Ну, ничего, отлежишься, полегче станет. А шефу ты уже звонила? Надо подписывать какие-то бумаги или он деньги за смены отдаст, и полюбовно расстанетесь?

Теперь Оля резко вскидывается и переводит взгляд на Сашу.

– В смысле?

– Ну, «Весны» нет. Работать там ты явно больше не будешь, – Саша снисходительно улыбается, будто говорит с ребенком. Он отключает навигатор на телефоне: дальше дорога привычная, не заблудятся.

– И что? – глухо бормочет Оля в ворот свитера. – У них же целая сеть. Переведут в другую кафешку в этом же районе.

– Котенок, – Саша останавливается на светофоре и нежно проводит пальцем по Олиной щеке . – Ну что за глупости. Ты ведь знаешь, что тебе необязательно работать. Особенно там. Ни связей, ни опыта. Никакой ведь пользы, абсолютно…

– Ой, Саш, я устала, не хочу сегодня об этом говорить, все. – Чувствуя слабость, Оля идет на попятную, понимая, что спор может затянуться надолго. А сейчас ей просто хочется прилечь, укрыться с головой и проспать часов двенадцать, не меньше.

Видя, что Саша все-таки собирается что-то ответить, Оля крепко целует его в губы. На душе сразу становится спокойно, умиротворенно, бла-гост-но. Она, наверное, любит его, по-настоящему любит, но не так сильно, как когда-то Стаса. Откидываясь обратно на сиденье, Оля озлобленно улыбается своим мыслям. «Когда-то, наверное, стоит опустить».

– Ты уверена, что сегодня не хочешь остаться у меня? – Припарковавшись, Саша тянет к себе Олю и бережно целует ее в лоб. – Или давай я у тебя переночую, м?

Оля отстраняется и заматывает тонкий шарф. Саша выскакивает из машины, прихватив с заднего сидения несколько тяжелых пакетов и торопливо открывает Оле дверь, словно боится, что она успела заскучать в одиночестве.

Оля быстро моргает, смахивая пушистые хлопья с ресниц, и берет Сашу под руку.

– Не обижайся, ладно? – хрипловато просит она. – Вдруг это кишечный грипп, заразишься еще.

Саша ловко поднимает ворот черного пальто и чуть кривится, мол, что поделаешь, кто я такой, чтобы с тобой спорить.

– Ты только отдыхай, пожалуйста. И позвони обязательно, если кончатся лекарства, еда или еще что-то будет нужно…

– Ты и так всего накупил на год вперед. – Оля гладит Сашу по плечу и улыбается. Ей порой нравится ощущать себя рядом с ним настоящей зефирной принцессой, способной расклеиться от малейших трудностей.

– Фу, опять урод какой-то разлегся! – Облачко пара вырывается из Сашиного рта. – Хочешь, я его турну отсюда? – Видимо представив, что ему нужно будет сделать, Саша брезгливо отирает руку о пальто, как будто уже коснулся чего-то мерзкого и склизкого.

Олино лицо вытягивается, суровеет. Измученная кровавыми походами воительница громко стонет внутри нежной принцессы. Сумка соскальзывает с опустившегося плеча, но Оля ее быстро поднимает, прочерчивая пальцами следы на снегу. Она тихо просит:

– Саш, набери код, пожалуйста. У меня руки замерзли.

За несколько секунд, пока звучит метроном электронных кнопок, Оля успевает шагнуть к спящему «уроду» и едва-едва коснуться пальцами его волос.

Уже в квартире, когда Саша целует ее на прощание в подставленную щеку и уходит, Оля садится в одежде на обувную полку, вызывает «Скорую» и долго-долго плачет. Ей показалось, что Стас уже не дышал.

Больше не спится, больше не хорошо, больше не удобно, холодно. Стас сползает с лавки, дрожит, дрожит, дрожит, хватает пальцами прядь засаленных волос. Что с ними не так?! Что с ними случилось?! Волосы будто горят. Волосы горят, внутри все горит. Холодно. Стас чихает, трясет головой, снова чихает, снова трясет. Его тошнит на толстовку кровью и слизью. Так, конечно, чуть теплее, но все равно холодно. Пауки в глотке, пауки в носу. Щекочут лапками, вяжут паутинку, от которой хочется чихать. Чихать, чихать, опять чихать. Так что с волосами?! Стас утыкается головой в сугроб, пытается вытряхнуть из волос то, что там могло завестись, пока он спал. Нужно избавиться, пока не поздно, счистить все, что налипло.

Вдруг Стас замирает, перестает елозить грязными пальцами по волосам. Запах сахарной ваты просачивается в ноздри, доползает до пищевода, стискивает пустой измученный желудок. Стас сглатывает горькую слюну, сдерживая рвоту, и не может отвести глаз. В перевернутом белом мире чернеет чудище. У голых кустов лежит дырявый ботинок, пристегнутый к ноге, а из ноги, кажется, растет целое тело. Оно неподвижно, у него две посиневших руки и спутанная борода.

Стас, кувыркнувшись через голову, медленно подползает к чудищу. Заглядывает в широко распахнутые глаза мертвого старика, осторожно трогает его зловонную бороду, пытается найти за ней рот, который хоть что-то сможет объяснить.

За поворотом взвывает «Скорая». Откуда-то находятся силы вскочить и побежать. В кармане джинсов звенит мелочь. Кажется, кто-то недавно просил Стаса поесть?

Оля сидит спиной к кухонному окну, кутается в плед, неподвижным взглядом смотрит на остывающий чай. На улице суета, «Скорая» приехала быстро и собрала вокруг себя уже несколько любопытных зрителей.

– Да отойдите вы от него! Что вам, игрушка что ли?! Человек же мертвый, бабушка, не на что тут смотреть! – устало прикрикивает фельдшер, а потом деловито говорит что-то по телефону, по-видимому, вызывая другую службу. – Сейчас полиция приедет, расходитесь, не в театре!

Машина вновь заводится, но не отъезжает. На улице теперь тихо: возбужденные голоса и шаркающие шаги перебираются в подъезд, хлопает железная дверь.

Вскочив, Оля на несколько секунд хватается за край стола – перед глазами пляшут темные круги, от слабости подкашиваются ноги – а потом уже спешит к лестничной площадке.

– Ой, и тебя разбудили, Оленька! – Антонина Семеновна резко оборачивается на звук открываемой двери. – Беда случилась, беда!..

Старушка тяжело вздыхает, скорбно поджимает губы и сиротливо кутается в пуховый платок, накинутый поверх длинного халата. Она могла бы стать олицетворением чистой печали, если бы не глаза. Лихорадочно блестящие, юркие, жадные до новостей, они впиваются в Олю и жаждут вопросов.