Заглянув в трактир со двора, Уоллас видит, как бродяги располагают рукоделие рядом с посудой. Курят, треплются, пьют и деловито стучат деревянными спицами, непременно бахвалясь получившимися частями одежд. Один раз обслуга не углядела, и хмельной светлый смеха ради распустил завершенный рукав у фуфайки другого. Вспыхнувшая потасовка кончилась смертоубийством, Им кликнул Уолласа со двора. Уоллас вместе с кухонными отморозками скрутил сыплющего проклятиями убийцу и передал подоспевшим дозорным. Больше в «У Тохто» примечательного не происходило, разве что мелкие, обычно бескровные стычки, заканчивающиеся шумными пьяными примирениями.

Быт наладился и поволок его, как попавшее в стремнину бревно. Мысли заполнились ежедневными хлопотами да простыми заботами: как заработать больше еды и утеплить к зиме свою лежку. Перебираться в сарай к хмырям Уолласу не хотелось.

На хья теплая одежда с чужого плеча: потрепанная куртка, штаны, от колен до щиколоток теплые шерстяные обмотки, а ниже покрытые грязью стоптанные башмаки. Парень все так же тяжело опирается на костыль. Он останавливается посреди двора, осматривает хозяйство Тохто так, словно в первый раз его видит. Растения подле трактира порыжели, прибились к земле, обнажив щель между домом и почвой. После дождей там стоит лужа непросохшей воды, и в излюбленном месте хья не сныкаться.

Кроме хья, на дворе никого нет. Уолласа эльф не замечает, – тот скорчился за крыльцом в ожидании указаний. Постояв, калека плетется к дальней заготовке с дровами. Там тяжело оседает на землю. Спрятав лицо в грязных ладонях, хья начинает мелко трястись. Обострившийся слух Уолласа разбирает сдавленные, почти беззвучные рыдания, похожие на хрипы зашибленной твари.

Уоллас обнаруживает себя прущим в сторону хья. Поравнявшись, он плюхается рядом на задницу и долго слушает, как светлый безуспешно давится плачем. Надо же, тот ошметки гордости сохранил: даже перед выродком не хочет являть слабину. Успокоившись, Хья утирает рукавом мокрые щеки. У эльфа почти человеческая рука, только очень сухая, костистая, грязная, с остриженными под корень когтями.

Пытаясь привлечь к себе внимание, Уоллас прочищает горло. Хья смотрит перед собой в никуда. В прозрачных глазах стоит ледок слез.

– Эй! – Тихо зовет его Уоллас.

Словно проснувшись, светлый медленно поворачивает вихрастую голову. Неровно оболваненные волосы торчат слипшимися влажными прядями.

– Уоллас. – Уоллас тычет себе в грудь, потом показывает пальцем на хья. – А ты?

Дважды медленно повторяет жест и свое имя. Теперь парень настороженно пялится, и от его холодного взгляда становится не по себе. Уоллас жалеет, что решился с ним разговаривать: угнетает тягостное ощущение, будто делает что-то неправильное. Может, мерзость хья как проказа заразна.

Калека жалко шмыгает соплями в носу. Эльф как эльф. Только на вид очень заморенный. Обряди в яркие тряпки, будет как из мамкиных высших, в бурые – встретишь с караваном в Лесу.

– Уоллас. – Уоллас терпеливо твердит как можно более дружелюбно.

– Я тебя понимаю. – Вдруг тихо, на ладном всеобщем отзывается светлый, и Уоллас вздрагивает от удивления. Сразу становится тошно, словно его долго дурили, – выходит, хья с самого начала мог разобрать разговоры. И даже не попробовал к Уолласу обратиться. Хотя, если подумать, хья это зачем?

Растерявшись, Уоллас повторяет:

– Уоллас!

– Ага. Олас. – Качает головой эльф, ковыряя шов на штанине. – Прости. Меня теперь никак не зовут.

– А…?

Из трактира доносятся хмельные вопли. По крыльцу топочет несколько пар башмаков. Привычно подобравшись всем телом, хья настороженно оборачивается, смотрит в сторону входа. Но по двору идут только ссутулившиеся, с руками в карманах батраки. Никто не смотрит в сторону низших. Натрудившись за ночь, те спешат вернуться в барак.

Хья объясняет:

– Я же хья, Олас. Меня братья без имени продали. – Его голос срывается, звучит с мучительной безнадежностью. – Тебе тоже надо?

– Нет!

Как такое в бошку пришло!?

– Тогда… Зачем? – Поколебавшись, уточняет калека.

«И правда, зачем? Зачем я с ним говорю?» – Дивится Уоллас. Сам себе не может ответить.

На заросших плешивой щетиной щеках эльфа блестят стеклянные полосы слез. Сбежали-таки, предатели. Хья жаль. Как жаль всех, кто попал в общее с Уолласом колесо.

Уоллас шарит в складке одежды:

– Жри. – Протягивает сморщенный плод, похожий на свернутую в кукиш ладонь. Они все такие, чудные, с наглой пупыркой из бока. Местные кукиши любят, а в глотку Уолласа еда проскользнет, не заметишь, – к тому же, мяса там нет, одна лишь толстая кожа да немного бледно-розовой мякоти. На закате он выловил овощ у себя в ведерке с помоями и сразу же о край рубахи обтер, для доходяги оставив. Теперь плод комочком лежит посреди натруженной серой ладони.

– Я видел тех тварей. Ты же говорил про собак? Такие, разные, живут во дворах у людей? – Внезапно признается хья, голодными глазами глядя на предложенное угощение.

Уоллас хмурится, не сразу смекнув, отчего эльф вспомнил про псов. Давно дело было, забыл разговор.

Его озаряет догадка:

– Слушай, а ты в Акенторфе бывал?!

Светлый неопределенно соглашается:

– В тот год. – Он с опаской, поджав уши берет с раскрытой ладони еду и начинает жевать.

С постоялого двора доносится рявканье Има: «Хья!»

Лицо хья мертвеет. Сплюнув круглую косточку, калека ищет костыль. Уоллас протягивает ему опору, и хья ковыляет к трактирщику.

Уоллас провожает взглядом хромую фигуру. Ему становится грустно. Он рывком поднимается и, чавкая ногами по грязи, спешит в свой уродливый дом.

– Хорошая работа. – Раздается на всеобщем с мелодичным светлоэльфийским выговором. Редко кто говорит так красиво.

Не оборачиваясь, Уоллас скупо кивает. Успел привыкнуть, что праздные гости любят глазеть на чужую возню. В сухую погоду светлые кучкуются на корточках между трактиром и постоялым двором, болтают, курят трубки или сплевывают кашицу из болотной травы, посматривая на Уолласа: отдыхается особенно сладко, когда кто-то рядом батрачит.

Своей огромной самодельной лопатой Уоллас роет очередную канаву. Жижа чавкает, края стягиваются, внизу блестит проныра-вода. Сколько не бейся, ничего у него не выходит, – подтопляется почва. Хоть иди к Тохто винись.

А еще этот пристал, знай подначивает:

– Хорошая работа.

Рыкнув, Уоллас распрямляется и ищет взглядом пришлого наглеца. Так и есть, ему снизу вверх лыбится смутно знакомый эльф. Поймав на себе взгляд, по-птичьи склоняет голову на бок и дружелюбно повторяет, будто тупому:

– Работаешь, говорю, хорошо.

Уоллас с подозрением принюхивается. Таких пришлых здесь называют «речными», они отличаются от болотных. Плодятся в деревнях вдоль реки. Растут там, где воздух без марева да туманов, питье чище, а пища богаче, от чего получаются гладкими да пригожими, не то, что тутошние упыри. Речных в последние дни много явилось, на общем как родном изъясняющихся. С остальными не спутать, ведь у них даже одежда своя: другого покроя добротные смоленные куртки с глубокими капюшонами и меховой оторочкой, прямые, с боковыми раструбами юбки выше колен, а под ними кожаные штаны, которые в сапоги заправляют.

Уолласу гости не нравятся: слишком на головорезов похожи и всегда смотрят волками. Околачиваются все больше вайнами, с местными дружбу не заводят. Зачем они здесь, Уоллас не знает, – может, какую-то торговлю ведут. На выдохшихся за лето караванных бродяг эти светлые мало похожи.

Эльф пришел с открытым лицом, без вайны, и Уолласа не боится. Щурится злыми глазами с овальной крошкой зрачка: они стылые, водянистые, обрамленные воспаленной кожицей век. Как у Има, выражение ускользает. Наглец без возраста и весь какой-то помятый. Словно много дней провел на ногах, или, может, накануне упился в трактире.

Работа Уолласа нехороша, и ни к чему доброму этот разговор не ведет. Он выродковым существом дерьмо чувствует: несет как от нужника в солнечный день.