Может быть, такое удивительное проникновение происходило по той причине, что эти слова Спасителя подтверждались простыми детскими наблюдениями над верующими во Христа людьми, которые несмотря ни на что, шли в Церковь и твёрдо надеялись только на Господа. Их было мало, но ими держалась Церковь в годы богоборчества. Все они были – «труждающимися и обремененными», то есть обездоленными, испытали многие беды, и у них осталась только эта надежда на Бога. Они уже никого не боялись, и терять им было уже нечего. Вспомним с благоговением о них.

Начну с самого раннего воспоминания. После войны наша семья обносилась. Не было даже хорошего тёплого одеяла. Мама долго хлопотала, копила скудные гроши и, наконец, купила вату и серый сатин для его изготовления. Они с бабушкой Надеждой Феофановной долго пытались начать работу, однако у них ничего не получалось. Они даже поссорились. Им никогда не приходилось стегать ватные одеяла. Расстроенные, они отложили это дело.

Как-то раз бабушка возвращалась с вечерней службы из храма с одной знакомой прихожанкой и пожаловалась ей на возникшие трудности, спросила, не знает ли она мастерицы, способной на такое дело. И знакомая ей сообщила, что в наш Воскресенский собор приходит часто одна бывшая монахиня, видимо, из закрытого Леушинского монастыря. В Череповце она ходит по домам и стегает ватные одеяла. Ведь в магазинах их не продают, а у многих нужда большая, поэтому у неё всегда есть работа и заработок. Она знакома с монахиней и пообещала прислать эту мастерицу к нам.

Через несколько дней к нам пришла женщина в белом платочке неопределённого возраста: моложавая, со спокойным лицом и добрыми, тихими глазами. Вся наша комната словно озарилась этим тихим спокойным светом. Начали на столе раскладывать материалы для одеяла, она ловко с ними обращалась и тут же начала мелом делать какие-то пометки на ткани. Говорила она тихим, но твёрдым голосом, и бабушка с мамой её беспрекословно слушались и делали то, что она им скажет. Дело закипело. Я любовалась спорой работой и тем необычным праздничным покоем, который воцарился в нашем доме. Монахиня была молчаливой и произносила только необходимые для совместной работы фразы. Но и угрюмой она не казалась, взгляд её был всегда приветлив и доброжелателен.

Этот неожиданный праздник длился в нашем доме несколько дней. Подобное светлое настроение я потом испытывала в храме, когда была особенно расположена к молитве. Эта неизвестная мне монахиня была сама храмом Божиим и несла Свет Христов везде, где она появлялась.

Как звали на самом деле этих сестёр, живших в соседнем доме, я уже не помню. Однако, как только я вспоминаю их, мне приходят в голову образы евангельских сестёр Марфы и Марии. Конечно, наши сёстры только отдалённо их напоминали. Но всё-таки было нечто общее в их духовном облике.

Я часто видела их идущими на службу в Воскресенский собор. Внешне они были очень непохожими. Трудно было поверить, что это родные сёстры. В этом крылась какая-то тайна. Позже, будучи в подростковом возрасте, я даже иногда фантазировала: может, они не сёстры? Может, одна женщина укрывает под видом сестры другую, которой некуда деться и надо от кого-то таиться?

Хозяйка комнаты была низкорослой женщиной, очень смуглой, с пышными чёрными волосами, деловитой и, видимо, властной. Её лицо выражало всегда какую-то угрюмость, огорчение и недовольство. Одевалась она обычно, без признаков церковности. Было известно, что она – бухгалтер.

Её сестра, наоборот, была очень высокой, худощавой и казалась лёгкой, как пёрышко, когда проходила мимо нашего дома. Её светлое лицо представлялось безмятежным и каким-то не от мира сего. Одета она была всегда в просторный балахон, маленькая головка плотно повязана чистым платочком не так, как обычно носят платки наши прихожанки и старушки – концами, завязанными под подбородком, а аккуратной шапочкой. Всегда казалось, что она глубоко погружена в иное и никого не замечает. Если бы я в те времена знала иконы с Ангелом, то обязательно бы сравнила её с этим неземным существом. Эта сестра нигде не работала, только вела хозяйство. Соседи звали её блаженной. В русском языке это слово очень многозначно. Это и кроткая, смиренная и даже святая. Но этим же словом называли иногда просто умственно ненормального человека, юродивого. Кто была эта сестра, мне, ребёнку, было трудно понять. Она меня очень тогда интересовала своей непохожестью на других. Это проявлялось не только в её одеянии, но и в необычной тихости, кротости и смирении, с которым она подчинялась своей сестре. Чувствовалась какая-то невидимая стена, которая отделяла её от окружающего мира.

А этот внешний мир был очень беспокойным и враждебным сёстрам. Они имели несчастье жить в длинном деревянном доме, густо заселённом жильцами. Народ подобрался на удивление беспокойный, склонный к мелочным и крупным ссорам. Из них я запомнила только одного жильца. Это был одинокий мужчина, еврей. Обычно он ходил, почти бежал, мимо нашего дома по своим делам. Работал он где-то на складе. Он часто оказывался в эпицентре ссор неуживчивых соседей. Как-то раз он с большим гневом и досадой жаловался моей бабушке, которая ко всем относилась доброжелательно и звала этого несчастного человека Ефимушкой:

– Они налили мне в бочку с квашеной капустой керосину! Какая подлость!

Бабушка выразила в ответ своё сочувствие, а потом добавила:

– А неужто правда, Ефимушко, что вы их собачонку горячей водой ошпарили, она еле жива осталось?

– Ложь! Оговор! Это не я! – уже смущённо забормотал Ефим.

Такова была обстановка в доме, где жили наши сёстры. Одна из них пыталась навести порядок в этом содоме и иногда ей это удавалось. А другая жила и ничего не замечала, молча терпела крики и шум за стеной в общем коридоре.

Я часто вспоминаю этих прихожанок Воскресенского собора и думаю: как одиноки они были в этом мире, как чужды всему, их окружающему. Но зато они были с Богом, который и давал им Жизнь.

Эту прихожанку Воскресенского собора я хорошо знала. Она была нам дальней родственницей и часто навещала мою бабушку. Звали её до самой смерти Анютой. Её фамилия по мужу, двоюродному брату моего дедушки, была Калачёва. Однако все знавшие её и в деревне Квасюнино, и в Череповце звали её по имени мужа – Стафиева. Это был рыжий мужик с яростным и упорным характером. Его горячий нрав проявлялся во всём. Он работал днями и ночами не только летом в страду, но и зимой – мастерил прямо в избе сани, лодки, ступы, ложки и другие изделия из дерева. Сильный шум не давал уснуть всей семье. Стафий изредка ездил на ярмарки продавать плоды своего крестьянского труда и свои деревянные изделия. Хотя в обычные дни он всегда был трезв и трудолюбив, с ярмарки он возвращался сильно пьяным, или притворялся, что пьян. Жена и четверо детей его пьяного до смерти боялись: мужик шумел, буянил и даже бил их. Анюта с молодости была очень робкой и покорной, ярый гнев мужа её очень страшил.

Эта горячность Стафия довела его и семью до беды. Дело происходило в первый год коллективизации и образования колхозов. Было велено крестьянам весь скот, коней, коров, овец, коз, передать колхозу. Стафий ходил бледный от ярости и обиды. Его конь был для него не просто рабочей скотиной, а лучшим смышлёным другом и добрым помощником. Этот крестьянский товарищ во всех делах нередко выручал его в самых тяжёлых обстоятельствах. Он иногда привозил своего спящего хозяина домой самостоятельно, не заплутав по дороге. Не раз выручал его в сильную непроглядную метель, каким-то чутьем находя твёрдую дорогу к родной деревне. И вот теперь этого коня нагло отбирают, как пустяшную вещь. Под угрозой обвинения в саботаже против линии партии он последним в деревне привёл своего друга на общую конюшню, где пока царили смятение и беспорядок.