На окраине Череповца в те годы выросло немецкое кладбище, куда хоронили умерших от ранений и болезней пленных немцев. Все старались обходить его стороной. А рядом одновременно с немецким, росло и кладбище наших солдат, также умерших от ран в многочисленных госпиталях Череповца. Смерть была близка к нам с детства…

Самое страшное воспоминание из младенческих лет было самым смутным. Видимо, я была ещё очень мала. Помню, что меня поместили в чужом доме в отдельную комнату одну. Только изредка ко мне заглядывала незнакомая женщина в белом халате. Как я потом узнала, это был изолятор в детской больнице. Я без конца тихо плакала. Тоска по матери и родному дому, непонимание своего положения в чужом и явно не жилом месте – всё это легло непосильной ношей на детское сердце. Я изнемогала от обрушившегося на меня одиночества, которое ранее было мне незнакомо. Подозревали дифтерию, но диагноз, слава Богу, не подтвердился, и меня через несколько дней вернули домой, в привычное человеческое тепло. Но испытанное тогда мной чувство безысходной оставленности и ужасного одиночества души я помню до сих пор.

В пять лет я заболела желтухой. По назначению врача мама отвела меня в межрайонную больницу, которая располагалась на берегу Шексны. Меня поместили в палату, я не отпускала маму, крепко держала её за руку, но строгая медсестра велела ей уйти.

Не успела я осмотреться, кто же ещё находится в палате, как вдруг небо потемнело, неожиданно наступили сумерки, и раздались раскаты грома. Порывом ветра распахнуло окно, и хлынул сильный ливень. Я со страхом вглядывалась в полумрак палаты и обнаружила, что в палате я одна. А ветер хлестал рамой распахнувшегося окна, и молнии сверкали и сверкали, сопровождаемые страшным громом.

Я притихла в своей кроватке, укрывшись с головой одеялом, и молча ждала избавления. Ждала, что сейчас вернётся мама и закроет окно, и дождь уже не будет так хлестать по подоконнику, и молнии перестанут сверкать…

Но вместо неё в палату стремительно вбежала сердитая медсестра и поспешно стала закрывать рамы, строго выговаривая мне: «Зачем окно-то открыла! Не успела прийти, как безобразишь!»

Я молча лежала в кроватке и радовалась хоть такому враждебному избавлению от грозы, испугавшей меня очень сильно.

Ночью я почти не спала, боясь темноты и безлюдья большой палаты. Солнечным утром поступило ещё несколько больных детей, с которыми я быстро сдружилась. Стало намного легче переживать больничное существование.

Надо сказать, что эти два случая, когда я попадала в больницу, были исключением. Обычно в раннем детства я не болела. Даже когда все вокруг дети заболевали корью или скарлатиной, я как-то умудрялась не заразиться. Может быть, это было связано с тем, что меня бабушка водила в церковь, и в пять лет меня крестили.

Часто с благоговением вспоминаю тот период моего раннего детства, когда Пресвятая Богородица и добрые люди приобщили меня к истокам духовной жизни…

Вот одно из самых ранних воспоминаний: мама уехала сдавать сессию в пединститут в Вологду, я её жду, жду… Но поскольку я ещё очень мала, её образ постепенно удаляется куда-то… Наконец, бабушка мне говорит:

– Мама завтра утром приедет.

Засыпаю с приятным ожиданием встречи с ней. На следующий день просыпаюсь очень рано и вижу: невыразимо прекрасная и родная женщина наклонилась надо мною. Меня окутывает сладостный покой, и я шепчу: «Мама, мама…», – и снова тихо засыпаю.

Просыпаюсь снова и ожидаю увидеть опять эту прекрасную маму, но надо мной наклонились бабушка и незнакомая женщина. Она берёт меня на руки и целует, а я начинаю горько плакать и звать, отвернувшись от неё: «Мама, мама!…»

– Люся, ведь это и есть твоя мама! Ты так ждала её! Что же ты плачешь? – говорит мне бабушка.

– Да отвыкла она от меня! – грустно говорит мать.

А мне кажется, что произошла подмена… Настоящая мама совсем недавно стояла у моей колыбели и ласково улыбалась. И от этого мне было так необычно тепло и спокойно.

Вскоре я снова признала свою родную маму. А потом у меня появилась ещё и крёстная мать.

В послевоенные годы в Череповце была вновь открыта церковь Воскресения Христова на Соборной горке. Действующей была только одна эта церковь. Безбожная власть после революции сильно обезобразила её: от былого храма осталось только приземистое здание без куполов и колокольни, ограждённое со всех сторон грубым дощатым забором. Но и в этом, казалось бы, униженном храме витал Божий Дух. Дети особенно чувствуют святыню. Когда меня в пятилетием возрасте бабушка Надежда Феофановна Калачёва в первый раз привела в храм, то я испытала неожиданный для себя тихий восторг. Служил вечерню пожилой священник, мы с бабушкой стояли впереди перед открытыми вратами в алтарь. Мне казалось, что отовсюду льётся какой-то радостный свет, и мне было радостно и удивительно спокойно. Над горящими на престоле свечами вились какие-то крылатые существа. И я всю службу на них смотрела. Бабушка ещё дома научила меня креститься и кланяться, и здесь перед алтарём я с каким-то особенным удовольствием и желанием это делала.

После службы старушки гладили меня по голове и говорили бабушке:

– Как смирно девочка стояла всю службу. Просто удивительно!

Похвала не пошла на пользу, и в следующий раз я уже не была так поглощена созерцанием света вокруг и в себе, а часто вспоминала, что на меня смотрят и думают, какая я хорошая.

Запомнился один необычный случай. Как-то осенью мы пришли с бабушкой на вечерню. В будни в церкви обычно было мало молящихся, а в тот вечер стояли только две женщины, мы да ещё служительница. Тихо пел хор, состоящий из нескольких женщин. Когда служба закончилась, бабушка всё ещё стояла на коленях перед иконой Богородицы и молилась. Я тогда не понимала, чем она была так расстроена. Только потом уже узнала, что вестей от сына давно не было. Он завершал учёбу в лётном училище Иркутска и должен был получить распределение на постоянную службу. Бабушка с волнением ждала этого события. Когда мы вышли из храма, увидели недалеко от входа на большом камне вязаный шерстяной платок. Кругом ни души. Следом вышли священник и служительница. Бабушка обратилась к ним:

– Кто-то оставил платок. Может, занести его в церковь? Завтра его хозяйка может за ним прийти.

Старый священник помолчал, задумавшись (видимо, молился). Затем, посмотрев на бедное одеяние бабушки, поношенное пальто и старенький платок на голове, ответил:

– Это тебе подарок кто-то сделал. Носи на здоровье!

Чувствовалось, что Надежде Феофановне было неловко, но она взяла этот платок, раз священник благословил, и носила его очень долго. В те годы она не получала пенсию ни за работу в деревне, ни за погибшего на фронте сына Владимира, так как он официально значился без вести пропавшим. Дедушка получал зарплату 300 рублей и мама столько же. Не голодали, но на одежду не хватало. Платок этот спасал её в холодные зимы. Меня она тоже иногда кутала в него. Эта благословлённая священником находка мне запомнилась на всю жизнь… Наверно, потому, что я воспринимала это событие как маленькое чудо.

В церковь мы ходили не часто. Мои верующие родственники боялись слишком приблизиться к церкви. И я им не судья. Не боялась ничего только одна родственница – Раиса Ивановна, которая жила в деревне Квасюнино. Она была вдовой погибшего в блокадном Ленинграде Ростислава Тихомирова, бабушкиного племянника. Единственная в деревне, она открыто держала иконы в красном углу, утром и вечером молилась перед ними. Обычно перед Рождеством и Пасхой она на неделю приезжала к нам в Череповец – говеть и в праздник причаститься. Именно ей я обязана тем, что была крещена в детстве. Это обстоятельство потом повлияло на весь мой жизненный путь. В 1950 году Раиса Ивановна, как обычно, приехала к нам перед Пасхой. Всю Страстную неделю утром и вечером ходила в церковь на службы, постилась и на ночной литургии в День Воскресения Христова причастилась.