– Где ты их взяла?

Я ответила:

– На площади их много летает.

Тогда бабушка мне рассказала о том, что эти записки, видимо, вылетели из разрушенной церкви. На них написаны имена людей, за которых в прошлом молились их родственники и священник в алтаре.

На меня повеяло чем-то неведомым и таинственным, и душу охватил какой-то священный трепет. Я была еще мала и не понимала своего состояния, но оно запечатлелось в моем сердце. Много позже я узнала, что в конце XIX века в Благовещенском храме совершал литургию святой Иоанн Кронштадтский, когда приезжал в Череповец. Там он сразу заметил нового псаломщика – высокого, светловолосого, голубоглазого с открытым лицом. Это был выпускник Новгородской семинарии Иоанн Орнатский, который стал духовным сыном отца Иоанна и затем первым священником построенного в Петербурге Леушинского подворья. В 1937 он погиб в тюрьме как мученик за Христа и был канонизирован уже в наше время.

В Благовещенском соборе, единственном в Череповце храме, община которого не уклонилась в раскол обновленчества, в тридцатые годы служил еще один мученик за веру – священник Иоанн Савичев. Выходец из крестьянской семьи, он в двадцатые годы стал священнослужителем и неоднократно подвергался аресту. В 1937 году он очередной раз был арестован и приговорен к расстрелу, а в 1957 году – реабилитирован.

Вот каким особенным был Благовещенский храм, который, казалось, разрушили окончательно во времена моего детства. Но память народная его сохранила в своем сердце. А тогда, в 50-м году XX века обломки разрушенного храмового строения стали убирать с площади. Стоял непривычный шум, подъезжали грузовики, работал экскаватор. Пошли слухи, что экскаватор стал натыкаться на черепа и экскаваторщик отказался работать. Действительно, несколько дней стояла тишина, но потом работу продолжили. (А рельсы проложили и сделали на площади трамвайную остановку только года через четыре).

Настоящим испытанием для жильцов нашего дома стало время, когда вдоль улицы почти под самыми окнами экскаватор прорыл глубокие траншеи для прокладки труб теплоцентрали. Вековые деревья у соседних домов спилили, вырытые траншеи долго не засыпали, осенью вся округа тонула в грязи и глине. Люди ходили по дороге, так как на месте тротуара был ров, уже начавший заполняться водой. Однажды глухой темной ночью мы проснулись от странных звуков за окном: раздавался плеск воды, кто-то громко кричал и звал на помощь. Откинув занавеску, мама выглянула в окно и увидела, как прямо под нашим окном в траншее барахтается какой-то солдат, весь измазанный в глине. По-видимому, он был пьян, поэтому речь его была невнятной, но было понятно, что он просит о помощи. Дедушка в ту ночь был на дежурстве, а мама и бабушка ничем не могли ему помочь. Никаких телефонов и в помине не было. Через некоторое время около рва остановилось несколько поздних прохожих, которые стали обсуждать, как помочь горемыке. Я вместе с мамой смотрела в окно и страшно жалела солдата, мучилась от того, что мы не можем ему помочь. Подробностей его вызволения из холодной воды и глиняного месива я не знаю, так как мать строго приказала мне лечь в кровать и спать. Несмотря на волнение, а может именно поэтому, я вдруг уснула. Утром, когда я проснулась, у нас под окном уже никого не было. Долго мне вспоминался потом этот солдатик…

В наше время, когда полно продовольственных магазинов, вспоминается совсем другой городской быт, скудный и не знающий ни в чём излишества. На нашей улице был всего один небольшой магазин, в котором мы покупали необходимую еду. Его все соседи называли незамысловато – «Десятый», по номеру. Когда я немного подросла, меня посылали туда за хлебом и солью. Иногда разрешалось купить подушечек (для тех, кто не знает – это такие дешёвые конфеты с повидлом). Подсолнечное масло и селёдку покупала бабушка. За молоком я ходила с бидоном к нашим знакомым, которые жили на соседней улице и держали корову. Картошку выращивали сами на участке на окраине города. Осенью покупали капусту. Это было очень трудно сделать, так как её моментально разбирали, и меня посылали «караулить» к магазину. Квасили большую бочку (опять же сделанную дедушкой), и её хватало на всю зиму.

Вспоминается один смешной и одновременно печальный случай, связанный с этим магазином. Мне было лет 7–8. Бабушка дала мне десять рублей купить хлеб, соль и ещё что-то.

– Смотри не потеряй! Последние даю! – наставляла она меня.

– Дедушка только завтра деньги получит!

В магазине, стоя в очереди, я вдруг увидела, что на полу лежит десятка, и подумала, что кто-то её обронил. Я подняла её и громко спросила:

– Я нашла десять рублей! Кто потерял?

Люди стали проверять свои кошельки, но никто не обнаружил у себя пропажи. Тогда я отдала деньги продавцу, которая сказала:

– Подождём, кто-нибудь да и хватится потерянных денег.

Когда подошла моя очередь покупать хлеб, я неожиданно обнаружила, что у меня нет денег! Я растерялась… Продавщица торопила меня, но, увы, денег у меня не было!…. Это я сама потеряла десятку! Что делать? Ведь не поверят, что я нашла именно свою десятку и отдала продавцу! Я заплакала от досады и стыда и убежала из магазина…

Дома бабушка, узнав, почему я вернулась без хлеба и соли, даже не поверила мне сначала.

– Вот зуда! Вечно ты торопишься, вечно о чём-то мечтаешь! – проворчала она с досадой.

– Дедушка и мать голодные придут с работы, а у нас одни щи без хлеб!

Она пошла в магазин и вернулась с хлебом, но очень расстроенная:

– Продавец мне сначала не поверила, но покупатели её уговорили отдать мне твою десятку. Стыда из-за тебя натерпелась.

Может, современный читатель, подумает: «Какие это всё никчёмные мелочи! Стоит ли вообще о них помнить и тем более писать о них?» А для меня в этих мелочах – приметы прошлого патриархального и незабвенного для меня городского быта старого Череповца, того времени, когда жизнь была простой и открытой, и люди доверяли и любили друг друга, несмотря на стеснённые обстоятельства, материальные недостатки, бедность и только недавно отгремевшую войну… А может, именно поэтому!

Но продолжу дальше свои воспоминания.

Вы спросите: «А как же другие продукты? Разве у вас не было мяса, рыбы, колбасы, сливочного масла, сыра, яиц, сахара, фруктов?». О, чтобы ответить на этот житейский вопрос, нужно написать целый рассказ о том, как всё это добывалось и в каких случаях у нас появлялось.

Многое из перечисленного выше можно было купить только на рынке. Бабушка ходила туда изредка и покупала немного мяса с косточкой для супа и яйца – для начинки на пирог перед праздником. Сама она мясного не ела никогда и варила отдельно себе щи с добавлением перловки. Мне она говорила, что не ест мясной суп из-за повышенного давления. Но я уже тогда чувствовала, что причина совсем другая. А сейчас, когда вспомню, то слёзы на глазах. Подступает щемящая сердце жалость, и одновременно одолевает стыд за себя. Дело в том, что Надежда Феофановна перенесла смерть старшего восемнадцатилетнего сына Анатолия в 1933 году и гибель на Ленинградском фронте второго сына – Владимира – в 1943 году. Эти потери её так потрясли, что она после этого постоянно болела, вела тихую жизнь, которая в ней как будто замерла. Поэтому ела она очень мало самую простую пищу, никаких развлечений себе не позволяла. Правда, читала много. Бабушка не получала пенсию до 1956 года. Ни за её былые труды в деревне, ни за погибшего на Ленинградском фронте сына Владимира. Он считался без вести пропавшим. Ведь он сражался в боях за Синявинские высоты, а там погибло и пропало очень много наших бойцов. Дедушка, работая вахтёром на проходной завода «Красная Звезда», получал триста рублей, столько же моя мать – лаборант в учительском институте.

Муку и сахар в послевоенные годы в наш магазин «выбрасывали» редко, обычно перед советскими праздниками – Октябрьской и Первомаем. Жители нашей округи заранее занимали очередь и «держали» её день, а то и два. Приходилось стоять и ночью. В ноябре это особенно было тяжело, так как настоящей тёплой одежды не было. Спасали дедушкины стеганые штаны и фуфайка, которые надевали то бабушка, то мама, сменяя друг друга в очереди. Иногда брали с собой за пазуху нагретый в печке кирпич, который помогал не замёрзнуть окончательно.