Капитан стрельнул глазами на кроткую девушку: талия, бедра, грудь – все прелести в этой тощей женщине были жестоко преуменьшены природой.
“Прошмандовка”, – подумал он и вновь выпрямился.
– На корабле все благословляют вашего сына, – улыбнулся капитан, – звезды не раз слышали мольбы моей команды и не раз откликались на них, так что можете не беспокоиться: беда обойдет вашу семью стороной.
– Спасибо, – в третий раз поблагодарила она его.
Капитан поклонил голову и вышел.
Чуть раньше обеденных склянок прозвучали колокола – корабль причаливал к туманному берегу Кронки. Миледи с ребенком высадились в селении, где, как и было оговорено заранее, дожидались слуги их будущего жилища. С вереницей данников из Союза Драйнов, навьюченных тяжелыми грузами, они зашагали к тайному поместью в предгорной чащобе, построенному ее знатным супругом Рузвельтом Бенбоу. В предгорной долине туман оказался плотнее. Не доходя до места, миледи с благодарностью отпустила матросов “Красной звезды”, а сама, свернув на прикрытой тропинке, отправилась вглубь растворяющегося ельника.
***
Перед мальчиком стояла картина во весь его невеликий рост. Тонущая в тени висячих листьев, изобилующая муравьями, гусеницами и жуками, она отображала широкоплечего смуглого мужчину в адмиральском доспехе-бушлате. Прежде русый парнишка игрался с плоским изображением, как с догоняющим его живым бегуном, но сейчас, почему-то, не решался тронуться с места. Впервые за пять лет он испытал осмысленное разочарование.
“Его не существует. Это всего лишь картина”, – прозвучал он у себя в голове. – “Моего отца нет”.
Сразу за этим маленький Джим Бенбоу нахмурился и заплакал. Из сада его услыхала мать – она взяла коротышку на руки и принесла в спальню, где долго не могла успокоить. Мамина ласка всегда помогала забыть тревоги, переживания, помогала заснуть или встать на ноги ранним утром. В тот момент она тоже подействовала, хоть и с небольшим запозданием – Джим поутих, полежал в голубой кроватке и вернулся к веселым пробежкам по веранде.
Мимо него сновали слуги в выцветших дворянских одеждах. Это были люди в возрасте, угрюмые, грубые, подстать их сухой коже, но не переходящие за рамки дозволенного. Они подчинялись повелениям матери и маленького лорда, но с какого-то года перестали делать это с усердием. Связано это было с неприятным слухом, прокатившимся по двору Бенбоу: по окончанию первого года проживания в поместье появился смутьян, вложивший в уста многих легенду, гласившую, будто Рузвельт Бенбоу давно лежит на дне океана и уже никогда не выполнит данного им обещания вернуться за своей семьей. Вычислить подстрекателя не удалось, зато уставшие от нудного однообразия слуги подхватили эту идею и развили ее в пугающем окончании. Как-то утром, до завтрака, перед террасой дома выстроился ряд недовольных подданных: двое конюхов, шорник, собачий, двое лесников и рыбак. Они выдвинули наглые требования матери Джима, из-за чего та вспылила и приказала выпороть бездельников. В первый раз телохранители подчинились, во второй раз тоже. Но в третий, случившийся уже через два года, к выступавшим присоединились и защитники дома Бенбоу. Матери ничего не оставалось, кроме как пойти на попятную и принять условия выступающих – с тех пор, насколько понимал Джим, они ели за одним столом, могли отлучаться в лес, к реке, устраивать пикники и пользоваться перегонным кубом. С последней свободой начинался худший период жизни в поместье.
Слуги разделились на два лагеря: первый, маленький, как пятилетний Джим, всеми фибрами души стоял на стороне знатной семьи Бенбоу; второй, состоявший из баламутов, за глаза превозносил свои вольности над многовековой иерархией Священной Унии.
– В поместье стало трудно дышать, – слышал маленький мальчик от своих новых охранников.
Это были белолицые рабы с острова Драхтат, долгие годы трудившиеся на корабле адмирала Бенбоу, а впоследствии освобожденные им за выслугу лет и проявленное мужество. Они хорошо отзывались о службе на корабле и по доброй памяти согласились оберегать семью Рузвельта Бенбоу от посягательств. Мать постоянно ходила в сопровождении таких людей, для которых честь еще не была вытеснена алкоголем, а руки не замараны в полуночных драках.
Последние дни она все больше походила на призрака: поседевшая, тощая, с бесшумной походкой, немногословная. Память Джима не могла воспроизвести внешность матери, но он отчетливо припоминал, как она часами сидела в кресле-качалке и пряла с задумчивым видом на туманный сад. Скверное марево окружало имение со всех сторон и подогревало фантазии опечаленной женщины. Она верила, что в какой-то из дней, когда также будет сидеть в этом раскачивающемся кресле, из густой завесы блеснет знакомый наплечник с бирюзовыми кисточками, адмиральский бушлат и толстый воротник прольются сквозь мглу, и живое лицо любимого возродится из светло-серого пепла на злобу всем разнузданным бунтарям – она надолго прильнет к загорелому лицу губами, вновь ощутив забытую страсть поцелуя.
Прошлое Джима не интересовало. Его вообще ничего не заботило, кроме собственных выдумок и хулиганств, которые он называл “поиском клада”. Окружение из бывших матросов-рабов дурно влияло на воспитание мальчика, но это и не мудрено – альтернативы общению с ними попросту не существовало. В округе, где находилось заботливо построенное отцом поместье, плотно прорастал ельник, вдалеке примыкала потерянная в синеве гора, полным ростом, являвшаяся в дни разреженного тумана – сыскать ровесника пяти лет в этой глуши не представлялось возможным.
Мать всеми известными способами старалась облагородить маленького Джима и наставить его на путь истинный, пичкая повторяющимися притчами и рассказами из прошлого Рузвельта.
“Твой отец был таким-то, таким-то – делай как он, так-то и так-то!” – только и слышал маленький мальчик.
Вряд ли он что-то черпал из её слов, зато, по недокормке грудным молоком, мог часами спокойно сидеть и слушать восторженную матушку, разинув крохотный рот в полудреме. Да, за это время у него, все же, выработалось какое-никакое запоминание, которым следовало бы воспользоваться во время обучения грамоте, но мать со временем все больше уходила в себя, заболевала непонятными Джиму болезнями и вспомнила об обучении, когда малышу уже исполнилось пять лет. Обучение алфавиту шло вяло и неторопливо – никто и не предполагал, что через два месяца наступит конец их размеренной жизни. За эти два месяца Джима успели обучить шести буквам, научили складывать из них слова и различать ударные слоги.
Жизнь имения оборвалась в один ненастный день. Сгущённый чад и запах тления приветствовал отшельничье поместье утром каждого дня, однако в тот вечер все казалось более безнадежным, чем когда-либо. Из выживших подробностей не помнил никто – лишь обрывки воспоминаний: началось это приблизительно вечером, когда тусклый диск Солнца скрылся за хребтами Дараграса и естественный сумрак леса прибавил в плотности. Развеселенная вечерней настойкой стража умалилась в бдительном надзоре за границами участка, не предав значения черным пятнам, пролетевшим во мгле за сторожевую борозду. Тени стали тихо подкрадываться к безмятежным гулякам, пока не показались воочию: их бренные, изуродованные тела раскачивались на покосившихся ступнях в танце атакующих движений. Раздавались крики, шипения, скрежет металла.
Люди с Драхтата в ту ночь непоколебимо стояли у входа в спальню маленького лорда. Тогда еще, как вспоминал Джим, пристально наблюдавший за поножовщиной через окно второго этажа, шансы между пьяными стражниками и истлевшими наполовину варварами были равны. Атакующая сторона вела в бой всех, кого могла, ибо это, похоже, была атака отчаяния. Чудесное факельное шествие приближалось к дому из-за клочков тумана, люди с блеклыми глазами, отвисшими челюстями, изъянами на коже, одетые в расколотые темно-синие доспехи беспощадно заносили острия своих ржавых мечей над отрезвевшими умами павших защитников Бенбоу. Шансы спастись у присутствовавших в поместье таяли с каждой секундой. В комнату к Джиму ворвалась растрепанная мать в ночной сорочке, сопутствовавшей ей на протяжении дней от начала бессонницы. Сын ластился в объятиях матери и прижимался к ней как можно крепче, представляя, что держится за последнюю рею тонущего корабля. Мама что-то нежно шептала ему на ухо, убаюкивала и старалась отвести внимание ребяческих глаз от сражения. Маленький Джим надолго запомнил этот противоречивый миг, врезавшийся в неокрепший ум как лезвие ножа: за окном творилась настоящая бойня, за которой здравомыслящему человеку и ввек не пришло бы в голову отрешенно наблюдать, но в руках матери все казалось каким-то далеким и потешным. Джим впервые осознал истинную сущность материнской любви, ему хотелось продлить этот миг еще на пару часов, а может быть даже дней!
