В тот же день я случайно подобрал маленький кусочек веревки, и мне сразу пришло в голову, что если я обвяжу этот твердый шнур вокруг своего члена, то, как только он начнет набухать и напрягаться от возбуждения, шнур натянется и разбудит меня болью.

В ту ночь я связал своего «Томми», как называю свой член, и предался мыслям об интимных частях тела Люсиль. Когда Томми напрягся и обратился в стальной кол, боль была уже невыносимой. Я поспешил снять путы и успокоить себя холодной водой, чтобы член обмяк. Вернувшись в постель, я заснул. Мне приснился короткий сладкий сон о красавице Люсиль. И я проснулся в диком возбуждении, встал и уселся на холодную мраморную плиту умывальника. Это подействовало быстрее, чем даже холодная вода. Почему? Я много лет не понимал причины.

Шнур оказался эффективным средством. С той ночи я использовал его регулярно, и в течение недели с успехом прыгал через планку и подтягивался на одной руке. Я победил искушение и снова стал хозяином собственного тела.

Прямым результатом моей страсти к Люсиль и сильного сексуального возбуждения стало эстетическое восприятие окружающего мира.

Я никогда еще не замечал красоты природы. Всякий раз, когда я встречал в книге описание пейзажа, старался пропускать столь утомительное чтение. Теперь же вдруг, в одно мгновение, мои глаза открылись красоте. Я помню свое восторженное удивление, как будто это было вчера. Это был залитый ярким солнцем мост через речку Ди близ Овертона[52]. Справа от меня река делала длинный изгиб, уходя глубоко под лесистую возвышенность. В этом месте оставалась маленькая рыжеватая песчаная отмель. Слева оба берега, густо поросшие лесом, сходились и исчезали из виду. Я был зачарован и безмолвен – зачарован яркими красками пейзажа – искрящаяся под солнцем вода с одной стороны и вода затененная – с другой стороны, она отражала великолепное одеяние лесистой возвышенности. И когда я сошел с моста, посмотрел на соседние кукурузные поля, золотистые на фоне зелени живых изгородей и разбросанных тут и там деревьев, краски приобрели необыкновенное очарование.

Думаю, именно пробуждение сексуальной чувствительности впервые открыло мне красоту живой природы.

Ночь или две спустя меня восхитила почти полная луна, которая залила наше игровое поле сиянием цвета слоновой кости, превратив стог сена в отдалении в предмет божественной красоты.

Почему я никогда раньше не видел этого чуда? Абсолютную красоту природы вокруг меня? С этого времени я начал получать удовольствие от описания пейзажей в книгах и стал любоваться пейзажи в живописи.

Слава Богу! Чудо наконец свершилось, и жизнь моя обогатилась, облагородилась, преобразилась! С этого дня я начал жить зачарованной жизнью, ибо сразу же попытался увидеть красоту везде и в любое время дня и ночи. Я уловил проблески, которые восхитили меня и превратили мое существо в гимн и хвалу радости.

Вера покинула меня, а вместе с верой ушла и надежда на Небеса, и вообще на какое-либо будущее существование. Опечаленный и испуганный, я был как в тюрьме с неопределенным приговором. Однако теперь тюрьма в одно мгновение превратилась в рай, стены реального мира рухнули в чарующую картину фантазии. Я смутно сознавал, что если эта жизнь была грязной и подлой, мелкой и неприятной, то вина была только во мне и в моей слепоте. Тогда я впервые начал понимать, что я сам волшебник и могу создать свою собственную волшебную страну, да и свой собственный рай, превратив этот мир в тронный зал Бога!

Эту радость и эту веру я хочу передать другим, причем больше, чем что-либо иное. Ибо это понимание стало для меня новым Евангелием мужества, решимости и определенной наградой. Человек должен знать, что по мере того, как он становится мудрее, мужественнее и добрее, к нему само по себе приходит все хорошее.

Я опережаю рассказ о своей жизни и высказываю мысли и веру, которые стали моими много лет позже. Но началом моей личной духовной жизни стала страсть к Люсиль. До неё я был слеп к красоте природы, и вдруг увидел – таким стал зародыш моей дальнейшей веры, которая руководила всей моей зрелой жизнью, наполняла меня мужеством и оказалась полна невыразимой надеждой и радостью.

Вскоре моим девизом стали слова: «Во всём вини свою слепоту! Всегда во всём прежде всего вини себя!

В начале января состоялась генеральная репетиция сцены суда из «Венецианского купца». Зрителями были приглашены владелец соседнего со школой парка сэр W.W.W., несколько членов парламента (особенно мистер Уолей, у которого была хорошенькая дочка и который жил неподалеку), викарий с семьей и другие, кого я не знал. С семьей викария приехала и Люсиль.

Большую классную комнату обустроили как театр. Возвышение в дальнем конце залы, где обычно восседал в дни торжеств директор, было превращено в импровизированную сцену и закрыто большим раздвигавшимся занавесом.

Богатую наследницу Порцию играл очень хорошенький шестнадцатилетний паренек по имени Герберт, нежный и добрый, но при этом самый быстрый спринтер в школе – сто ярдов он пробегал за одиннадцать с половиной секунд.

Дожем был, конечно, Джонс, а купцом Антонио – здоровяк по имени Вернон. Эдвардс заменил меня в роли Бассанио – друга Антонио, а хорошенького мальчика из четвертых взяли на роль Нериссы – служанки Порции.

Мне очень подходила роль Шейлока. Теперь, пред глазами Э… и Люсиль, я был настроен играть даже лучше, чем мог. Когда пришла моя очередь выйти на сцену, я низко поклонился дожу, затем молча церемонно поклонился налево и направо, будто изгнанный еврей отдавал честь всему двору. Затем медленно, ясно и точно начал знаменитый монолог:

Вы не поверите, но, тем не менее, я говорю чистую правду: в созданном мною образе Шейлока я был близок к тому шедевру, что через пятнадцать лет сотворит Генри Ирвинг[54].

Когда в конце концов, сбитый с толку и избитый Шейлок сдается:

Дож отвечает:

И Грациано оскорбляет еврея – единственный случай, думаю, когда Шекспир позволил избитому быть оскорбленным джентльменом.

На выходе я-Шейлок склонился в низком поклоне перед дожем, но, услышав оскорбление Грациано, медленно обернулся, выпрямившись во весь рост, и оглядел его с головы до ног.

Ирвинг возвращался через всю сцену и, сложив руки на груди, смотрел на обидчика сверху вниз с безмерным презрением. Когда пятнадцать лет спустя он однажды вечером после ужина в клубе «Гаррик»[55] спросил меня, что я думаю о его решении образа Шейлока. Я ответил, что если бы Шейлок и в самом деле так поступил, Грациано, вероятно, плюнул бы ему в рожу и вышвырнул прочь. Ведь Шейлок и в самом деле жалуется, что христиане плюнули на его дорогие одежды.

Мое мальчишеское, романтическое прочтение этой роли, однако, было по существу таким же, как у Ирвинга. Образ, созданный Ирвингом, приветствовал весь Лондон, потому что он фактически восхвалял евреев, а евреи сегодня правят всей Европой.