С первых же минут моего выхода на сцену я стал замечать, что молодежь оглядывается на стариков, словно проверяет, верно ли и дозволено ли такое прочтение моей роли. Но вскоре все поддались потоку выданных мною страстей. Когда я покинул сцену, зрители зааплодировали, и, к моей радости, Люсиль тоже.
После репетиции все столпились вокруг меня:
– Где ты этому научился? Кто тебя научил?
Наконец подошла Люсиль.
– Я знала, что ты необыкновенный человек, – сказала она в своей милой манере, – но это было невероятно! Ты станешь великим актером, не сомневаюсь.
– И все же ты отказываешь мне в поцелуе, – прошептал я, постаравшись сделать это незаметно.
– Я ни в чем тебе не отказываю, – ответила она, отворачиваясь.
Я замер в надежде и восторге.
«Ни в чем, – сказал я себе, – значит, разрешаю все!»
Тысячу раз я повторял это себе в экстазе.
Мистер Уолей поздравил меня и представил своей дочери, которая искренне похвалила меня. Но лучше всех сказал директор:
– Мы назначаем тебя режиссером, Харрис. И я надеюсь, что ты вложишь часть своего огня в других актеров.
К моему удивлению, этот триумф рассорил меня с мальчиками. Некоторые усмехались, но большинство решили, что я выпендрился, чтобы покрасоваться. Джонс и шестые возобновили бойкот. Я не обижался, потому что, с одной стороны, был разочарован, а с другой, стал питать определённые надежды.
Хуже всего было то, что в начавшуюся непогоду я не мог часто видеться с Люсиль. Всю зиму я почти не бывал у викария. Эдвардс часто приглашала меня в гости. Люсиль сама могла устроить с полдюжины встреч, но не сделала этого. И у меня болело сердце от разочарования и сожаления о несбывшемся желании.
В марте или апреле я посетил Эдвардсов. Мы с Люсиль случайно оказались наедине в классной комнате. Я был слишком зол на нее, чтобы оставаться вежливым. Вдруг она сказала:
– Vous me boudez[56].
Я пожал плечами.
– Я тебе не нравлюсь, – начал я, – так что толку от моей вежливости.
– Ты мне очень нравишься, – прервала она, – но…
– Нет, нет, – покачал я головой, – если бы я тебе нравился, ты бы не избегала меня и не кокетничала бы так.
– Неправда. Я так поступаю именно потому, что ты мне слишком нравишься.
– Тогда сделай меня счастливым! – воскликнул я.
– Счастливым… – повторила она. – Но как?
– Позволь мне поцеловать тебя и…
– Да и… – многозначительно повторила она.
– Какой тебе от этого вред? – возмутился я.
– Какой вред? Разве ты не знаешь, что это неправильно? Это следует делать только с мужем!
– Я ничего такого не знаю, – воскликнул я. – Это все глупости. Современные люди смотрят на такие вещи иначе.
– А я – именно так, – строго сказала она.
– Но если бы вы позволили мне, – воскликнул я, – Люсиль, вы доказали бы, что я вам хотя бы немного нравлюсь.
– Ты же знаешь, что очень мне нравишься, – ответила она.
– Тогда поцелуй меня. В этом нет ничего дурного.
И когда она поцеловала меня, я положил руку на ее груди. Они взволновали меня, они были такими упругими и твердыми. Через мгновение моя рука скользнула вниз по ее телу, но она тотчас же тихо, но решительно отстранилась.
– Нет, нет, – прошептала девушка, слегка улыбаясь.
– Пожалуйста! – взмолился я.
– Я не могу, – сказала она. – Я не должна. Давайте поговорим о другом… Как продвигается постановка?
Но я не мог говорить о пьесе, когда передо мной стояла Люсиль. Впервые я угадал через одежду почти всю красоту ее фигуры. Смелые изгибы бедер и груди дразнили меня, а лицо Люсиль было выразительным и вызывающим.
Как это я раньше не замечал таких деталей? Неужели я ослеп? Или Люсиль специально оделась так, чтобы продемонстрировать свою фигуру? Конечно, у француженок в отличие от англичанок платья более откровенные и скроены так, что ярче выделяют формы тела. Но ведь и я тоже стал более любопытным, более наблюдательным. Будет ли жизнь и дальше показывать мне новые красоты, о которых я даже не подозревал?
Мой опыт общения с Э… и Люсиль сделал рутину школьной жизни почти невыносимой. Я силой заставлял себя учиться, то и дело напоминая себе, что необходимо получить математическую стипендию. Она даст мне десять фунтов, которые позволят мне сбежать в Америку.
Вскоре после рождественских каникул я сделал решительный шаг. Экзамен зимой был не так важен, как тот, что заканчивал летний семестр, но для меня он стал эпохальным. Я выучил наизусть две-три книги Вергилия и целые главы Цезаря и Ливия. Таким путем я приобрел кое-какие познания в латыни. На экзамене я стал лучшим в тригонометрии, латыни и истории. Меня перевели в пятую старшую, где все мальчики были на два-три года старше меня. И все они предпочитали не общаться со мною.
Между тем я работал так, как никогда ранее. Зубрил латынь и греческий, решал математические задачи. Но основное время забирал все же греческий язык. Я в нем здорово отставал. К Пасхе я овладел грамматикой – неправильными глаголами и всем прочим – и был почти первым в классе. Благодаря религиозным метаниям и чтению книг мыслителей далекого прошлого мой ум поразительно окреп. Однажды утром я истолковал фрагмент латинского текста так, что даже директор одобрительно кивнул мне. Затем с моей стороны последовал решительный шаг.
Едва закончилась утренняя молитва, как директор объявил условия экзамена, итогом которого становилась стипендия. Победитель должен был получать по восемьдесят фунтов в год в течение трех лет обучения в Кембридже. Занявший второе место – разово десять фунтов и еще целевые деньги на покупку книг.
– Все мальчики, – добавил директор, – желающие претендовать на награду, должны сейчас встать и назвать свои имена.
Я думал, что встанет только Гордон, но когда увидел, что встают Джонсон, Фосетт и еще двое или трое, я тоже встал… По залу пронеслось какое-то насмешливое рычание. Но Стэкпол улыбнулся мне и кивнул головой, как бы говоря: «Они еще увидят». И я набрался храбрости и отчетливо произнес свое имя. Теперь я знал, что обратного пути нет.
Мне нравился Стэкпол, и в этом семестре он пригласил меня бывать у него в любое время. А я решил воспользоваться его добротой, чтобы хорошенько подготовиться к экзамену. Надо сказать, что помощь Стэкпола оказалась неоценимой.
Однажды, едва он появился в комнате, я задал ему вопрос, а он подошел и, отвечая, положил руку мне на плечо. Не знаю, что за чутье сработало во мне, но каким-то врождённым инстинктом я почувствовал сексуальную ласку в этом, казалось бы, невинном движении. Мне не хотелось отстраняться или показывать ему, что мне это претит, но я спешно погрузился в тригонометрическую задачку, и он поспешил отойти.
Когда я обдумывал это, то вспомнил, что его заметная симпатия ко мне началась после моего боя с Джонсом. Я часто собирался признаться ему в своих любовных похождениях, но теперь был рад, что старательно сдерживал свои откровения. День ото дня я замечал, как его симпатия ко мне росла, или, вернее, его комплименты и лесть становились чрезмерными. Я не знал, что делать. Заниматься с ним как с репетитором, да еще в отдельной комнате, было чрезвычайно удобно. Но в то же время его настойчивые ухаживания не вызывали во мне особого восторга.
В чем-то Стэкпол был удивительно туп. Он говорил о школьной жизни, как о самой счастливой и здоровой. Моральный образ жизни, говорил он, никакой лжи, обмана или скандалов – всё это гораздо лучше, чем жизнь за стенами школы. Раньше мне было трудно не рассмеяться ему в лицо. В самом деле, высокоморальная жизнь! Самым моральным у нас считался директор – он был женат и каждую ночь спал в кровати с собственной женой.
Хотя Стэкпол был действительно хорошим математиком и первоклассным учителем, терпеливым и кропотливым, обладавшим даром ясного изложения, он казался мне глупым и замкнутым. К счастью, вскоре я обнаружил, что, если смеяться над его комплиментами, можно пресекать его непрошеные ласки.
