— Пожалуй, главной для меня стала ирония судьбы самого Ива Сен-Лорана. Великий модельер, посвятивший жизнь служению женщинам, свободе их самовыражения, давший им силу через одежду, боровшийся с плохим вкусом и посредственностью, человек, всегда выступавший за свободу, сам оказался заложником в своей личной жизни. Он продолжал борьбу в своих рисунках, но не мог отстоять свою независимость в отношениях! Парадокс, верно? Как истинный художник и гений он был вынужден пожертвовать собственным счастьем ради того, чтобы сделать счастливыми миллионы других.

Когда примерно через четверть часа радостная Одетт вышла на улицу, где её ждал Поль, то не могла скрыть восторга и бросилась мужу на шею.

— Ты не представляешь! — она крепко обняла его. — Уже на сегодняшний день есть несколько сотен предзаказов, а ведь книга ещё не вышла! Поль… я чувствую, что в нашей жизни происходит нечто значительное!

Мужчина мягко отстранил её и повёл к машине. Вид у него был уставший.

— Тебе не кажется странным…

— Что именно?

— Что Берже молчит. Пора бы ему уже среагировать… подать на тебя в суд…

Одетт фыркнула.

— За что? Книга ещё не вышла. Он не имеет права. Мы живём в свободной стране и я вольна писать то что думаю. Если ему это не понравится, а ему, разумеется, не понравится, то… в чём дело? — она обеспокоенно смотрела на мужа, который держал руки на руле. — Чего ты боишься?

— Ты проделала большую работу, Оди… но у меня предчувствие, что из этой затеи не выйдет ничего хорошего. Кроме скандала. Может быть это молчание — просто намеренное затишье перед бурей. Ты можешь вообразить себе мощь и влияние этого человека? Я беспокоюсь за тебя.

— Эй… — она мягко накрыла его ладонь своей и убрала с руля, сжимая в руке. — Ты преувеличиваешь. Вряд ли он сильно пострадает… Не думаю, что его всерьёз волнует, что о нём думают окружающие. Даже если он подаст на меня в суд… ну и что? Он тем самым только подтвердит написанное о себе в книге! А ты подумай… если всё и дальше будет идти так хорошо, я получу прекрасный гонорар. Смогу писать дальше… а ты — рисовать… И ни от кого не зависеть.

Поль улыбнулся и сжал в ответ её руку.

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю. Всё будет хорошо.

Париж 1958

Весной 1958 года я серьёзно заболел. Такое положение дел было для меня нетипичным, ведь я всю жизнь отличался отменным здоровьем. Отчасти меня подвела именно эта легкомысленная уверенность в собственной неуязвимости. Несколько дней меня мучили боли в животе, но из-за организации выставки Бернара я не обращал на них внимание, занимаясь делами, пока не свалился в обморок. Пришёл в себя я в больнице с вырезанным аппендицитом. Постельный режим никак не входил в мои планы, поэтому из стационара я ушёл под расписку через три дня. Но то ли врач оказался не слишком ответственным профессионалом и плохо простерилизовал инструменты, то ли я в силу своего упрямства не соблюдал больничного режима, но шрам воспалился и начался сепсис. Может быть, какая-то часть меня упорно не желала признавать всю серьёзность ситуации, потому что силы мои отбирала совсем другая болезнь.

Сначала мы писали друг другу часто и даже несколько раз созванивались, но у каждого была своя жизнь, дела и повседневные обязанности. Мы не могли видеться и причина, конечно, была во мне, а именно в моих отношениях с Бернаром. Моя болезнь напугала его. Он не привык видеть меня слабым и беспомощным, нуждающимся в уходе, и моё состояние ввергло его в депрессию.

“Пьер очень болен. Он увядает…” — отвечал он с трагической миной на вопросы знакомых о моём отсутствии.

Не сомневаюсь, в мыслях он уже похоронил меня, украсил цветами могилу и обдумывал сюжет картины, который посвятит моей кончине. Тебе я не сообщил, что случилось, потому что не хотел волновать. Да и имел ли я на это право, учитывая, что мы ещё так мало знали друг друга? Лежа в постели с высокой температурой, почти в бреду, я мыслями возвращался вновь в сосновую рощу, чувствовал запах смолы, видел твой профиль, улыбку и то, как ветер треплет тёмно-русые волосы. Иногда в этих фантазиях ты убегал от меня далеко в лес, будто чем-то напуганный, а я не мог найти тебя и бродил, крича твоё имя, чтобы в ужасе прийти в себя в собственной постели и увидеть скорбное лицо Бернара, который кладёт на лоб мне холодное полотенце. Так продолжалось две недели. Уже потом я осознал, что был на волосок от смерти, тогда меня это совсем не пугало. Жизнь без тебя уже не стоила того, чтобы за неё отчаянно бороться.

В мае я кое-как оклемался и был в состоянии ехать с Бернаром в Канны. Мое физическое самочувствие по-прежнему оставляло желать лучшего, к тому же я похудел на десять килограммов и был похож на страдающих от духовного и физического голода героев на большинстве полотен Бернара. Коллективно было принято решение везти меня на юг, где солнце и праздный образ жизни обязаны были помочь выздоровлению. Но через два дня в Каннах мне вновь стало хуже, поднялась температура и я не смог подняться с постели, чтобы выйти из номера.

— Боюсь, тебе придется развлекаться в одиночестве… — вяло сказал я Бернару. — У меня нет сил никуда идти.

— Ты просто не хочешь выздоравливать. — Он как-то странно посмотрел на меня и ушёл.

Я погрузился в тревожный сон, а когда проснулся, то не сразу смог понять, что вернулся в реальность. Тусклый свет от настольной лампы падал из-за спины человека. На краю моей постели сидел ты.

— Пьер… почему ты мне ничего не сказал? — в твоём голосе звучал укор. Но глаза за стеклами очков всё равно улыбались.

— Как ты узнал? — потрясённо спросил я, вложив в этот вопрос ещё и недоумение по поводу твоего присутствия в моем номере.

— Бернар. Мы с Бернаром на… неважно. Он мне сказал. Сказал, что всё очень плохо. И я приехал. Я соскучился.

— Все хорошо… — я почувствовал, как силы возвращаются ко мне словно по волшебству. Ты приехал. Приехал ко мне! Презрев всякое благоразумие! Это могло означать только одно: я небезразличен тебе.

Ты наклонился и, приложив руку ко лбу, прошептал:

— У тебя уже нет температуры…

На следующий день я был здоров.

В июне мы вернулись в Париж. В обществе уже поползли первые слухи о том, что наши отношения с Бернаром дали трещину. Мы больше не появлялись вдвоём на людях, и я переехал в свою старую квартиру. Кроме того, к этому моменту в Сен-Тропе уже состоялось его знакомство с Аннабель, и я знал, что у них начался роман. Думаю, он всё понял давно и таким образом дал мне понять, что отпускает. Но окончательного разрыва между нами так и не произошло.

Бернар уже был известным и любимым многими художником, твоё имя тоже было на слуху, и я не хотел впутывать тебя в вереницу тех сплетен, которые ходили о наших отношениях в кругах так называемых ‚порядочных‘ людей. С тобой мы встречались сначала только по выходным и подолгу гуляли по городу. Как я любил те прогулки! Не помню, о чем мы говорили, но темы находились всегда. Бессознательно сворачивая с оживленных улиц в переулки, я обнаруживал твою руку в своей руке и мне становилось одновременно горько и радостно. Радостно от того, что ты шёл рядом со мной, а горько, потому что мы вынуждены были скрывать свои отношения. Мне отвратительны такие вещи, я не признаю двойной игры, и я всё ждал, когда же ты потребуешь от меня каких-то решительных действий? Но ты ничего не требовал. Ты не просил меня уйти к тебе от Бернара, но легче мне от этого не становилось.

— Тебе не скучно? — ты оторвался от процесса рисования и задумчиво посмотрел на меня.

Я ходил туда-сюда по твоему кабинету, время от времени подходя и заглядывая тебе через плечо. В последнее время я обнаглел настолько, что, не обращая внимания на косые взгляды, стал приходить к тебе прямо на работу. У меня появилась физическая потребность видеть тебя, а может, это был вызов с моей стороны. Окружающим, Бернару, самому себе…

— Нет, — с улыбкой сказал я, присаживаясь на краешек твоего рабочего стола. — Мне интересно.