— Просто мне показалось, что тебе нечего делать… — ты переломил карандаш, который держал в руке. — Просто я тут работаю…
— Ив, если ты пытаешься сказать мне, что я тебе мешаю… — сообразил я, всё же несколько уязвлённый. — Просто скажи и я уйду.
— Я не хочу, чтобы ты уходил… Но неужели тебе не скучно просто находиться здесь и смотреть на этот процесс… — твой взгляд снова стал отстранённым. — Я вдруг просто подумал, что ты вот точно так же стоишь и смотришь, как рисует Бернар…
В твоих словах не было какого-то прямого упрёка. Повторюсь, ты никогда не просил, чтобы я оставил его. Но в тот момент я уже знал, что сделаю это сегодня. Я ехал, чтобы порвать с человеком, с которым прожил восемь лет. Что это были за годы? Я уже и не помнил. Но, кажется, они были счастливые… Бернар всегда говорил, что я спас его от нищеты, в шутку, конечно, но ведь он сам дал мне намного больше… Он открыл мне впервые двери в мир искусства под названием живопись, и разбудил в сердце нечто такое, о существовании чего я и не подозревал. И он был первым, кто сказал мне, что любит…
Объясниться так и не получилось. Да и любые мои объяснения едва ли могли бы смягчить удар по его самолюбию. Я просто собрал оставшиеся вещи, сложил их в два чемодана и поставил у двери. Он стоял на пороге гостиной и смотрел на меня так, как мог смотреть только он один: с трагичным смирением человека, который всегда считал, что страдания есть неотъемлемая часть развития личности.
— Уходишь?
— Да. — Я с трудом заставил себя поднять глаза.
— Я знал, что рано или поздно ты это сделаешь. Я это знал ещё в тот день, когда ты пошёл провожать его первый раз.
Удивительно, но он не злился. Я знал, что это не потому, что ему все равно. Я хотел сказать, что сожалею о том, что произошло, попросить у него прощения, сказать, что хотел бы остаться ему другом, но не мог. Потому что не чувствовал себя виноватым. Не знаю, как это объяснить… Я уходил от него к тебе и будто бы с самого начала эти восемь лет, прожитые с Бернаром, были лишь ступенью навстречу тебе. Я не мог просить прощения за то, что люблю тебя. Потому что именно так это и должно было быть. И он это понял, и я. И ты, как оказалось, тоже.
На следующий день я пришел к тебе, чтобы заявить с порога, что с Бернаром всё кончено.
— О… мне очень жаль… — ты печально вздохнул.
— Неправда. Ни черта тебе не жаль! — это вырвалось непроизвольно резко.
— Мне жаль Бернара… кто же теперь будет продавать его картины?
Я думал, что это ирония, но как оказалось, ты говорил вполне серьёзно. Я стоял в растерянности, и вдруг меня охватило ужасное подозрение: а что если моя любовь совершенно односторонняя? Что если ты не просил меня бросить его, потому что тебе вовсе не было нужно, чтобы я был с тобой? Но я не мог опуститься до того, чтобы вот прямо так взять и спросить там, в твоём кабинете, любишь ли ты меня?
И я стоял просто так, сам не зная, чего жду. А потом ты закончил рисовать, неожиданно встал и, подойдя ко мне, обнял. Без единого слова. Меня всегда поражала эта твоя удивительная способность — в одном жесте, как в одном штрихе карандаша, изгибе линии, выражать порой такую гамму чувств, которую не каждый в силах был бы произнести на словах. Ты, который никогда не отличался особенным красноречием и очень редко говорил о любви, ты умел показать её одним только взглядом, улыбкой и делал это настолько точно, что у меня ни разу не возникало сомнений.
Через неделю мы жили вместе. Сняли квартиру на площади Дофин. Я был ошарашен тем, как быстро всё продвигалось. В романах часто пишут об этом чувстве — словно знаешь любимого человека всю жизнь. Так вот, мне казалось, и я не мог не восхищаться этим, что мы знакомы с тобой уже очень давно. Наши вкусы совпадали во всём. Не описать словами, как это прекрасно, когда не нужно подбирать нужные слова в попытке объяснить что-то, донести свою мысль и чувство, что их ‚ловят‘ ещё у тебя в голове. Ещё всё ново и интересно, и хочется узнавать друг друга, а узнавая смеяться: я так и думал, что ты такой!
Это восхитительное и вместе с тем естественное чувство полного слияния с любимым человеком — оно может быть таким только в первые годы. Мы жили весело и просто. По выходным гуляли, ездили за город, встречались с друзьями, ходили в оперу, театр, по магазинам. В будние дни ты работал и вечера мы обычно проводили дома — ты рисовал, я готовил ужины, потому что мне нравилось заботиться о тебе, а утром приносил завтрак в постель, чем неизменно вызывал у тебя смущение, но и иронию.
— Пьер, ты рискуешь меня разбаловать… ещё немного — и я начну воспринимать это как должное… — улыбался ты.
В общем-то ты так и делал с самого начала. Я был не против. Мне хотелось баловать тебя, ведь к тебе это так шло. Ты радовался моим нежностям как ребенок — так искренне и трогательно, что меня просто разрывали эмоции, и я наверно и вел себя немного экзальтированно и смешно. Всё у нас было не так, как раньше у меня было с Бернаром. Та связь была скорее дружеской и партнёрской, мы были компаньонами, но в сущности каждый оставался сам за себя. Бывало, что мы конфликтовали на бытовой почве, где каждый хотел отвоевать себе большую территорию. С тобой всё было не так. Мы не скрывали чувств. Тебе нужно было внимание и восхищение, забота и поддержка, и я готов был давать тебе это с лихвой. В свою очередь ты полностью доверял мне решение всех прочих вопросов, тебя не интересовали детали, ты не влезал со своими советами и поучениями и почти всегда соглашался на все мои предложения.
— Как, ты думаешь, мне стоит поступить? — интересовался ты по какому-либо рабочему вопросу, и мне было приятно, что моё мнение так много значит для тебя.
Это было нормально. Я был старше и опытнее в вопросах ведения бизнеса, а ты оказался удивительно далёк от всего, что не было связано с творчеством. Когда тебе нужно было принять какое-либо административное решение, ты страдал буквально физически, раздражался и не мог работать.
— Иногда мне начинает казаться, что все вокруг против меня! Что меня назначили на эту должность, чтобы издеваться! — порой на тебя находили приступы отчаянья, ты начинал кричать и ругаться.
Без необходимости я старался не вмешиваться в твои дела, но ты всё чаще и чаще обращался ко мне за помощью. Я начал ездить вместе с тобой на работу, хотя моё присутствие там многим не нравилось. У нас с тобой сразу же сложился тандем, и никому не пришлось подстраиваться, так как роли распределились согласно желаниям.
Если тебе что-то было нужно, ты говорил мне об этом и я решал вопрос. Я же старался не загружать тебя своими делами, так как понимал, что скорее всего ничего не добьюсь, кроме того, что расстрою тебя и заставлю за себя переживать. Ты был из тех людей, которые ждут пауз в разговоре, чтобы начать говорить о себе. Ты умел слушать, действительно умел, но предпочитал, чтобы разговор шёл о тебе. При этом ты вовсе не был заносчивым и наглым, о нет. В тебе была врожденная скромность, которая свойственна детям, они живут с ощущением, что являются центром вселенной, но не потому, что считают себя лучше других. Это естественно — чтобы их потребности были первичны. И твои потребности мне нравилось удовлетворять. Может быть, ты был скуп на слова благодарности, но только не на ласки. Когда я давал тебе то, что тебе было нужно, ты начинал сиять, и я грелся в лучах этого светлого тепла, умирая от счастья.
Да, мы были безумно счастливы, хотя и не всем это нравилось. Твоя молодость и неоспоримый талант вызывали зависть. Ты работал в должности креативного директора Диора всего год, но уже много сумел добиться. Но, несмотря на занимаемый пост, ты не был владельцем бренда, а значит, твоя свобода была ограничена.
Кроме того, порой ты проявлял удивительное упрямство и стойкость. И это восхищало меня в тебе. В работе ты не знал компромиссов. Но не все понимали эту смелость.
Помню тот день, когда ты зашел в комнату, положил на стол листок бумаги. Это была повестка из армии. Тебе было двадцать три года и ты до последнего не верил, что тебя могут призвать на военную службу. Но этот день настал. И у тебя не было выбора, кроме побега, разумеется. Одно я уяснил за свою жизнь совершенно чётко: можно не интересоваться политикой, но однажды наступает тот день, когда политика начинает интересоваться тобой. Мы все, твои близкие и друзья думали о твоем уходе на фронт с ужасом. Когда день ‚икс‘ настал и ты всё-таки уехал, Виктория кинулась ко мне едва ли не с кулаками. Мы все были подавлены — я, твои родители, наши друзья.
