— Ну сделай же что-нибудь! Его же убьют там, как ты не понимаешь? Как ты можешь ничего не делать? — кричала она.

— Что я могу сделать? — в отчаянии оправдывался я в ответ. — Остановить войну?

Остановить войну. В каком-то смысле тот день определил мои дальнейшие стремления и взгляды на политику. В будущем, получив власть и возможность влиять на события в моей стране, я неоднократно возвращался в прошлое и вспоминал свое отчаянье. Тот Пьер, образца 1960 года, ничего не мог изменить. Он боялся только одного: потерять тебя. Я не представлял тогда, что существуют вещи пострашнее смерти.

Марокко, вилла Мажорель, наши дни

Пьеру снился сон. В этом сне он снова… вновь был в тёмной комнате без окон и дверей. Ни малейшей лазейки, чтобы выбраться. Ив лежал на полу, в центре комнаты, и Пьер знал, что тот умирает. Крича, он бил кулаками в стену, умоляя о помощи, но никто не приходил. Так было всегда в этом сне. Он не мог заставить себя повернуться и посмотреть, что происходит за его спиной — там умирал, корчась от боли, самый дорогой на свете человек.

И он знал, что ему суждено так же погибнуть здесь, в этой комнате. Они оба заперты, но его проклятье — наблюдать собственное бездействие.

Пьер проснулся, с шумом хватая ртом воздух и шаря дрожащей рукой по стене в поисках шнурка для лампы. Ах да… это ведь электрическая панель на тумбочке… Почему он всегда забывает об этом?

В коридоре раздались поспешные шаги и в дверь постучали.

— Что с вами, месье? — услышал он голос Луи.

Яркий свет разорвал темноту, отгоняя наваждение.

— Со мной все в порядке… заходи!

Слуга появился на пороге, вид у него был испуганный.

— Вы кричали… звали меня…разве нет?

— Нет… — Пьер удивлённо нахмурился. — Я тебя не звал.

— Но вы кричали: Луи, Луи… я подумал, может, вам плохо?

Берже откинулся на подушку и закрыл рукой глаза. Неужели он кричал во сне? Вполне вероятно…

— Принести вам чего-нибудь?

— Нет, не надо… иди… мне, видно, кошмар приснился… я уже сейчас снова засну… — он махнул рукой, призывая слугу покинуть комнату. Заболела голова. Он действительно чувствовал себя плохо.

— Иди… ну!

Дверь хлопнула. Дверь… какое облегчение, что есть дверь!

Он закрыл глаза, но знал, что больше не уснёт. Ему опять приснился Валь де Грас — военный госпиталь, где лежал Ив в 1960 году.

Париж, сентябрь 1960 года

— Как он сегодня? — я еле поспевал за идущим по коридору врачом.

— Физически — достаточно неплохо, хотя могло бы быть лучше, если бы месье Сен-Лоран всё-таки начал принимать пищу. Вот только… психологическое состояние вызывает беспокойство по-прежнему. Вы первый, кого он согласился принять.

Щёлкает чугунный замок, и он отпирает дверь палаты. Никак не могу осознать, что тебя запирают на замок, как преступника. Я вошёл и увидел тебя. Увидел лишь бесплотную тень от человека — ты весил тогда почти тридцать пять килограмм. Я удивляюсь, как ты всё ещё был жив, Ив… Ты посмотрел на меня, но никак не отреагировал. Взгляд твой был пустым, лицо ничего не выражало. Я знал, что армия и война ломает людей намного более сильных телом и духом, и в какой-то момент мне показалось, что они сломали тебя.

Ты лежал на кровати, уставившись в потолок — бледный, как смерть. Я присел на краешек и взял тебя за руку — даже она была холоднее обычного. Мне хотелось поднести эту руку к губам и поцеловать.

— Они пытались до меня добраться… — услышал я хриплый, чужой голос. — Хотели унизить… опустить… но я не дался. Я знал, что это случится. Я пообещал себе, что не позволю сделать это с собой… — отчего-то ты улыбался. Это была улыбка абсолютно безумного человека. — Но здесь место страшнее, чем фронт. Когда они поняли, что я не стану послушным, они решили усмирить меня так, как это делают с животными… с помощью тока. Что с тобой, Пьер? Ты плачешь?

— Нет, — я соврал. — Я не плачу.

— Зачем ты пришёл? Я не хочу, чтобы ты приходил. Я не хочу тебя видеть… — ты отвернулся к стене. Она была выкрашена тёмно-зелёной облупившейся краской, и ты изучил этот цвет в мелочах. И всю жизнь, до конца, ненавидел этот оттенок и никогда не использовал его ни в одежде, ни в окружающих тебя предметах. Ты никогда не забудешь свою боль. Ты мог отворачиваться от неё и делать вид, что не замечаешь, но ты не забывал. Мне кажется, что даже если бы я тогда мог знать твоё блестящее будущее и рассказать тебе, какой красивой, полной блеска и успеха станет твоя жизнь через несколько лет, даже это не прогнало бы мрачную тень с твоего лица. Ты потом, позже, в минуты откровения, рассказывал о том, что было в Валь де Грас, но я думаю, говорил не обо всём. Ты удержал в себе нечто ужасное и спрятал глубоко внутри от самого себя. Как спрятал худшие воспоминания об издевательствах в школе Сен-Луи.

Я держался, пока не покинул твоей палаты. Не мог допустить, чтобы ты видел мои слёзы. Они полились, едва я вышел за ворота госпиталя. Я плакал от страха, от ужаса, от непонимания и ярости. Больше всего от ярости. Ты стал жертвой политической интриги. Не только ты — мы оба.

‚Проклятая война… проклятое, никчёмное правительство! Суть истинной власти — в защите, а не в истреблении!‘

30 сентября Дом Диора опубликовал коммюнике, сообщив, что ‚призванный на воинскую службу Ив Сен-Лоран 1 сентября 1960 года перестал исполнять свои обязанности, в потому действие заключенного с ним контракта приостанавливается. Художественное руководство студией поручено Марку Боану‘.

Я был в таком бешенстве, что намеревался прямо заявиться к Марселю Буссаку. Я собирался сказать всё, что думаю о нём. Но Карл меня удержал.

— Это полный идиотизм, ты только всё испортишь! На их стороне закон!

— Зато на нашей стороне правда…

Я чувствовал нарастающую в глубине души ненависть. Нам могли помочь. Многие из моих влиятельных друзей близко общались с Бернаром и после нашего разрыва закрыли передо мной свои двери. Я боялся, что новость о смещении с должности тебя добьёт. И всё-таки я должен был рассказать тебе правду.

Вообще я верю, что существуют только две вещи, толкающие человека на действительно великие дела — это страдания и любовь. В нашем случае было и то, и другое.

Ты стоял перед маленьким окошком, через которое в палату падал солнечный свет. Твоё лицо было направлено к его ярким лучам, ты держался пальцами за решётчатую раму.

— Мы откроем свой дом моды, Пьер. И управлять им будешь ты. — Мне казалось, ты мог слиться с лучами солнца, растворившись в них и став частью их света. Покинув свою темницу…

— Но как же так… Ив?

— Так и будет.

В тот момент, когда я принёс тебе ту новость, я ожидал услышать всё что угодно, но только не это. Если я сам и думал о чём-то подобном, то не представлял, что ты можешь согласиться на эту авантюру, сопряжённую с таким риском и с полным отсутствием каких-то гарантий.

— Ты уверен, что хочешь этого? — меня тронуло и одновременно напугало твоё желание отдать мне в руки сразу всю власть.

— Я знаю, что ты справишься с этим. А я нет. Я хочу быть независим в своей работе, но без тебя мне будет трудно достичь этого…

Я часто задавал себе вопрос: стал бы я тем, кем стал, без тебя? Иногда мне казалось, что да. Возможно, у меня изначально были необходимые ресурсы и способности, но вот вопрос: воспользовался ли бы я ими в полной мере? Ты поверил в меня. Ты доверил мне нашу судьбу. И я не мог тебя подвести.

Раньше я верил, что любовь, подобна ящику Пандоры, который влюблённый открывает в другом человеке. Но оказалось, что этим ящиком становишься ты сам. Ты сам обнаруживаешь в себе доселе невиданные черты характера и способности. До встречи с тобой я считал себя достаточно успешным человеком, но уровень моих притязаний изменился с момента, как мы соединили свои жизни. Наш бизнес всегда имел для меня особую ценность именно потому, что он был нашим. Твоим и моим.

История с домом Диора, суд, поиск денег, борьба за свои права нас многому научили. Из Валь де Грас ты вернулся, готовый продолжать работать, но вернулся другим человеком. Ты не стал жёстче на первый взгляд, но из твоих глаз ушла прежняя открытость и озорство. Ты чувствовал себя преданным, хотя и не говорил об этом. Собственное дело обошлось нам обоим дороже, чем мы оба рассчитывали. И дело было вовсе не в деньгах. Я понимал, что невозможно подняться на вершину и остаться с чистой совестью, но отныне всю грязную работу я был готов взять на себя. Забирая тебя из госпиталя, похудевшего до состояния скелета, еле держащегося на ногах, с потухшим взглядом, я дал себе обещание, что больше не позволю никому тебя забрать. Я стану жестоким, если надо. Я буду первым бить противника, если понадобиться тебя защитить. Когда мы выиграли суд и нашли деньги, когда попытка увенчалась успехом, ты предложил заключить договор. Это было обещание, которое мы дали друг другу, как брачную клятву: что бы ни происходило с нами в дальнейшем, если будет стоять вопрос выбора, каждый из нас всегда будет действовать в интересах другого. И если мы не сможем быть верны друг другу, то будем верны нашему общему делу. Тогда, давая это обещание, мы оба не представляли, к каким последствиям приведёт его исполнение. Да, мы оставались верны ему до конца.