Просторное пространство кабинета больше напоминало библиотеку — книжные полки занимали собой большую часть пространства. Пьер Берже вышел из-за стола и, медленно ступая, дошёл до кожаного кресла, в которое с видимым трудом опустился, держась за подлокотники. За дверью раздались шаги и в кабинет вошёл уже немолодой высокий мужчина с волосами, тронутыми сединой.

— Пьер! Мне сказали, что ты болен, — Мэдисон сделал несколько шагов по направлению к нему, как будто ожидая, что тот по привычке вскочит с места и бросится к нему с объятьями.

— Ерунда. Была сезонная простуда…

— Почему мне не сказал? Это может быть серьёзно.

— Намекаешь, что в моем возрасте даже насморк может привести к смерти? — Пьер усмехнулся. — Нет… мне ещё рановато собираться на тот свет.

Было видно, что беспокойство мужчины ему приятно и он относится к нему с известной долей снисхождения. Мэдисон присел в кресло напротив, потом передумал и встал возле стола.

— Я беспокоился. Подумал, вдруг, всё из-за этой ужасной книги той журналистки. Отвратительная история, — он поморщился.

— Знаешь, — Пьер задумчиво коснулся подбородка и устремил взгляд куда-то в сторону окна. — Сегодня мимоходом вынужден был сделать неприятное открытие — спуск по лестнице, на которую я в прошлом взбегал бегом, теперь возможен лишь с помощью перил, да и занимать стал кучу времени. Мне и так пришлось переступить через себя, согласившись взять в руки трость, выходя на улицу, теперь ещё и это новое напоминание… Проклятая старость! — он засмеялся. — Прости, ты что-то сказал? Я к тому же стал глуховат, когда речь идет о всяких глупостях.

— Одетта Шефтель, Пьер. И её книга. Ведь ты же в курсе. Общался с этой дамой?

— Нет — и не собираюсь. Хотя она, кажется, пыталась набиться ко мне в собеседники.

Мэдисон с удивлением посмотрел на него.

— Что, тебя это совсем не волнует? Книга ещё не вышла, но вокруг неё уже столько слухов! Лично я просто взбешён такой наглостью!

Пьер слегка улыбнулся.

— Мда, она, должно быть, и про тебя там написала. Но чего ты хочешь? Чтобы я вступал в полемику с этой дурой? Я даже знать не хочу, что она там написала, меня это не волнует! Теперь любой может писать что угодно. К тому же, ты знаешь, мой дорогой, я никогда себя не выгораживал… А в моём возрасте просто неприлично оправдываться.

Мэдисон молчал некоторое время, а потом неожиданно произнёс:

— Я слышал, она живёт на улице…

— Я знаю, где она живёт! — Пьер резко перебил его и попытался встать.

Ухватившись рукой за подлокотник кресла, он с видимым трудом поднялся на ноги. Трость осталась стоять возле письменного стола, и он бросил в ее сторону отчаянный и одновременно ненавидящий взгляд. Мэдисон шагнул навстречу и протянул руку.

— Давай помогу!

— Уйди! Перестань… — тот недовольно отмахнулся от него и наконец встал на ноги. — Я ещё не инвалид! И не надейтесь.

— Я этого и не подумал.

Мужчина подошёл к столу, взял и протянул ему трость. Пьер достаточно грубо выхватил её из его рук, но явно испытал облегчение. Мэдисону не нужны были пояснения. Он и так понимал, как это болезненно для Пьера — принимать физическую помощь из его рук. Нет, он никогда не признает над собой господство старости, никогда. А кто из нас готов его признавать?

Опираясь всем весом на трость, Пьер Берже подошёл к одному из книжных стеллажей и взял стоящую на полке фотографию в рамке. На ней был изображён крупным планом мужчина в очках, улыбающийся робкой, немного неестественной улыбкой, прикрыв рот рукой.

— Знаешь, я думаю, Ива позабавила бы вся эта история. Ему нравились слухи. Нравилось создавать с моей помощью легенду о себе. Это забавно, но я по-прежнему обращаюсь к нему мысленно с вопросом: «Как ты думаешь?» И, самое удивительное, я получаю ответ.

— Ты знаешь, как он дорожил тобой. Он бы не одобрил этого… — Мэдисон опустил взгляд.

— …но и не стал бы меня выгораживать.

— Ты всегда был излишне требователен к себе.

Пьер поставил фото на место и обернулся. Он улыбался. Грустно, немного устало.

— Снисходительным можно быть только к молодости. В старости это превращается в жалость. А едва только тебя начинают жалеть — всё, закрывай за собой крышку гроба.

— Ты в своем репертуаре… — Мэдисон вздохнул. Он подошёл к Пьеру и положил руку ему на плечо. — Я просто хотел сказать, что ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку. Ты — не один.

— Спасибо. Через две недели годовщина. Ты придешь, я надеюсь?

— Конечно.

— Уже поздно. Я устал. Лягу сегодня пораньше. В понедельник я лечу в Италию, решать вопрос с продажей дома. — Берже вернулся за стол и сел, предусмотрительно поставив трость поближе и давая понять, что разговор пора заканчивать.

— Ты всё-таки решил его продать? Я думал, для тебя важны те воспоминания…

— Мои воспоминания всегда со мной. Но эти пустующие дома нагоняют тоску и меланхолию. Они мне не нужны. Я просто хочу покоя. — Он поднял взгляд на Мэдисона. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — тот направился к двери, но на полпути обернулся. — Я только прошу тебя, не забывай есть. И спать.

Пьер ничего не ответил и больше не поднимал головы, старательно делая вид, что уже чем-то занялся. Когда за Мэдисоном захлопнулась дверь, он откинулся на стуле, закрыл глаза и некоторое время сидел так.

— Вот, наконец-то, один. Знаешь, Ив, только тебя мне тебя чудовищно недостает. Не знаю, что с этим делать. Даже Мэдисон… хотя я люблю его, начал утомлять меня своей заботой. Но я не могу всё время говорить с ним о тебе. А с кем мне говорить? Я похоронил почти всех наших друзей. С этой девчонкой? Даже если бы мог, я бы не стал её переубеждать. Я монстр не только в её глазах. Когда твои глаза ещё способны были видеть, ты порой, смотрел на меня точно так же. Я теперь часто вспоминаю годы нашего знакомства. Я был где-то там, развеян и разбросан по ерунде парижским ветром. Ты смог собрать меня из мелочей, как собирал свои шедевры из отрезов ткани. Когда целое становиться большим, чем сумма его частей. Сейчас так мало людей понимают в искусстве, они любят прогресс и инновации. Еще меньше понимают в любви. Любовь теперь тоже продукт потребления. — Некоторое время он помолчал. — У нас был успех. Но ты был бы разочарован результатом. Ты получил всё, кроме того, ради чего к нему стремился. Почему я всё время чувствую такую усталость? Мне хочется уснуть и проспать сто лет… Может быть, следующий век не так разочарует?

В дверь снова постучали и вновь в кабинет заглянул Луи. На этот раз в его руках был поднос.

— Ваш ужин, месье. Я подумал, что вам не нужно спускаться вниз, и принёс всё сюда.

— Спасибо, Луи… — он словно не заметил содержимого подноса, но подумал с нежностью о своём слуге, которому в этом году исполнится семьдесят, а он всё ещё носит ему еду на подносе, как больному ребёнку. Как Иву когда-то…

Разложив приборы на небольшом чайном столике неподалёку, Луи направился к выходу. Неожиданно остановившись, совсем как Мэдисон недавно, он обратился к хозяину.

— А с кем это вы разговаривали, месье?

— Ни с кем. Сам с собой. Как обычно.

Старик кивнул, что-то тихо пробормотал про себя, покачал головой и вышел из комнаты.

Париж, 1958 год

До того январского дня 1958 года я не интересовался модой. Моё присутствие на показе твоей первой самостоятельной коллекции во главе дома Диора было случайностью, и по иронии судьбы именно Бернару, с которым мы были вместе на тот момент, обязан я нашему знакомству.

Из памяти стёрлось много дней, но тот единственный момент нашей встречи я до сих пор помню в мельчайших подробностях, будто это было вчера. Я не считаю этот день счастливейшим в своей жизни, но опредёленно одним из самых значительных, про которые говорят, что они определяют судьбу.

В ожидании официальной части и начала дефиле я прогуливался по коридорам этажа, как это со мной бывает, в совершенной бессистемности. Бернар был так увлечен многочисленными знаками внимания, которые он вынужден был оказывать общим знакомым, что даже не заметил моего отсутствия. Кто бы мог подумать, что моя дурная привычка заглядывать во все помещения, где двери были открытыми, окажется столь полезной… Каким-то образом я зашёл на служебную сторону и понял, что одновременно могу быть выставлен с негодованием и в то же время увидеть что-то интересное. Мне всегда нравилось наблюдать процесс, так сказать, «изнутри». И всё-таки я заблудился. Мимо, отчаянно торопясь и не обращая на меня никакого внимания, проносились люди, мужчины и женщины, а я понял, что могу опоздать в главный зал на показ.