Окна твоего кабинета не мыли осенью, и я только сейчас замечаю, какие они стали грязные. В прошлом нельзя было вообразить себе такое. А теперь — тебе всё равно. Мне всё равно.
— К чему ты это сейчас говоришь? — ты работаешь, склонившись над письменным столом. От долгого курения твой голос стал хриплым и чужим. Иногда я даже не узнаю его, если слышу по телефону или стою к тебе спиной. Кстати, ты больше не пьёшь. Ни капли. Ничего. Ты бросил наркотики и очень мало принимаешь лекарства. Я ведь этого так хотел, разве нет? Что ж, моё желание исполнилось. Теперь ты всецело отдаешься работе, твоя жизнь размеренна и проста. Из неё тоже ушло волшебство. Оно ушло отовсюду.
«Змея мертва или просто уснула?»
— Мне понадобилось тридцать лет, чтобы сказать тебе это. Тридцать лет. Разве не смешно? Я не люблю то, чем мне пришлось заниматься. И никогда не любил. Но я любил того, ради кого делал всё это. Ради тебя…
Жду какой-то реакции, но слышу только скрип карандаша по бумаге.
— Что ж. Нас с тобой всегда объединяла одна любовь, Ив. Любовь к тебе, — закрываю глаза и стискиваю зубы. — Знаешь, кто ты? Ты людоед.
Снова молчание, словно я ничего не сказал.
— Я хочу уйти.
— Нет.
Вздрогнув, оборачиваюсь к тебе. Ты перестал рисовать и задумчиво смотришь на меня.
— Почему? — тихо спросил я. — Ты же сам хотел положить этому конец. Я ещё могу начать всё сначала… ещё пока есть время.
— У нас долг 1,9 миллиарда франков. Благодаря ТВОЕЙ работе. Хочешь сбежать теперь?
— Ты прекрасно знаешь, что я всегда действовал в твоих интересах. Этот долг — результат твоей работы, а не моей. Твоих ненасытных потребностей, которые у меня уже нет сил удовлетворять…
— Корабль летит на скалы, Пьер. Но время прыгать ещё не пришло. И уж тем более ты не сделаешь это в одиночку. Придёт время, и мы сойдём с него так же, как когда-то зашли. Вместе. — Ты откладываешь карандаш и встаёшь.
Впервые в жизни я смотрю на тебя и понимаю, как слаб в сравнении с тобой. Мне хочется встать на колени и плакать. Я больше не могу. И главное… я НЕ ХОЧУ!
— Возьми себя в руки, мой дорогой. Почему бы тебе не брать пример с меня?
— С тебя?!
— Да. Просто заниматься своими делами и не обращать внимания на всякую ерунду.
— На всякую ерунду? — переспрашиваю я, подходя к тебе и хватая за плечо. — Закрыться дома и притвориться, что кроме меня одного и этих стен ничего не существует? Научиться снова детскому эгоцентризму? Извини, у меня не получится.
— Я еду домой. Уже поздно. — Ты нагибаешься и прицепляешь поводок к подбежавшему к тебе Мужику. Собака упирается, капризничая, когда ты тянешь её за собой к выходу. Твой бульдог не любит, когда на него надевают поводок, но он любит своего хозяина, и несколько решительных рывков заставляют его покорно, хоть и недовольно рыча, следовать за тобой.
Странное у меня напрашивается сравнение… По-прежнему стою и жду: может быть ты всё-таки скажешь мне что-то перед уходом? Уже открыв дверь в коридор, ты оборачиваешься ко мне и поправляешь очки.
— На прошлой неделе ты «убил» Высокую моду. Так будь добр, прибери за собой.
— Посмотри на него… Как он радуется, когда я привожу Анну… — Лулу с улыбкой наблюдала за шестилетней дочерью, сидящей на коленях у Пьера, на скамейке в конце аллеи сада.
— Может быть, стоило сделать крёстным Пьера, а не меня… — Ив остановился и обхватил рукой ствол дерева, прислоняясь к нему. — У нас нет детей, и мы оба никогда особенно не сожалели об этом. У меня есть племянники, у него тоже. Ему шестьдесят два года… и может быть, он и не хотел быть отцом. Но определённо сейчас хотел бы быть дедом… и из него бы вышел отличный дедушка Пьер…
Они снова пошли вперёд, не спеша по дорожке, усеянной опавшими листьями.
— Ив… может быть я не права… — Лулу говорила с оттенком тихой и нежной грусти. — Но не слишком ли ты… жесток по отношению к нему? Я знаю, он не потерпит, если я скажу ему что-то подобное… Но ты же видишь, как ему тяжело.
— Да, вижу. Он стареет, Лулу… как и все. И ему страшно. Он никогда не признается в этом даже самому себе, но он боится. Боится одиночества. Всегда боялся. Он боится потерять меня… тебя… он понимает, что есть много вещей, которые от него не зависят. С возрастом становится труднее делать вид, что тебе уже далеко не двадцать… — Ив печально улыбнулся.
— Почему ты не хочешь, чтобы он уходил? Я никак не пойму… Ты же видишь, что происходит. Вы оба видите.
— Потому что я не могу закончить спектакль до тех пор, пока главный герой на сцене и ему ещё есть что сказать. Так вот: Пьеру ещё есть что сказать. Отобрать эту возможность кричать у человека, который боится тишины? И кричит, чтобы её не слышать? Не могу. Я ведь люблю его.
— Но ты мог бы хоть как-то его поддержать…
— Я знаю, как он мучается. Но ты… ты пожалей его… осторожно… так чтобы он этого не заметил… — они обменялись улыбками. — Тебе можно. Он сам не попросит и не покажет, что ему плохо. Но ему нужна нежность.
— Но почему ты сам не можешь этого сделать? Ведь от тебя — это не то же что от меня. ему нужен ты.
— Нет. Мне нельзя… Лулу, ты же знаешь, почему. Я не могу его жалеть. Это не моя территория. Ему от моей нежности совсем тошно станет. Да и мне тоже. Ты знаешь, плохая и колючая из меня жилетка для слез. Я скорее подушка для иголок… Знаешь, я как-то сказал ему, что он не управленец, а поэт. А я могу дарить любовь только литературно… Ему это очень не понравилось. Ты заметила, как стал он обидчив? Как реагирует на любую глупость, любую шпильку в свой и в мой адрес? Теперь не так много времени осталось. Я прихожу на работу, смотрю на наш Дом моды и знаю: без него бы ничего этого у меня никогда не было. Он говорит мне почти каждый день — мне это всё не нужно, если ты решишь уйти! А что мне отвечать? Что мне всё это не нужно стало очень давно? Я всегда любил только свои рисунки… свои платья… Нас теперь ждет век пошлости. Это очень тяжело — на закате жизни видеть… такое солнце…
Они дошли до самого конца тропинки. Лулу повернула голову и посмотрела на полоску оранжевого неба на западе.
— Интересно… но если Пьер, ты считаешь, главный герой на сцене, то кто же тогда ты?
Ив с нежностью провёл рукой по её волосам и вздохнул.
— Я — театр.
КОНЕЦ
