— Зачем вам это надо, молодой человек? — помню этот вопрос, который задал мне в коридоре здания суда Марсель Буссак, владелец дома Диор. Человек, которого я с этого момента считал своим персональным врагом. Мой ответ был лаконичен:
— Я просто хочу справедливости.
Марокко, вилла Мажорель, наши дни
Телефон обычно не звонил в такое время. Пьер Берже только закончил завтракать, вернее, сделал вид, что что-то съел. На деле он просто садился к столу, который Луи накрывал к положенному приему пищи для него одного. Вот оно наказание старости… ты так или иначе остаёшься в одиночестве. Хоронишь друзей, любимых. И садишься один за стол.
Прав был Кокто, когда говорил, что мы ищем любви, как спасения от смерти, но всё равно каждый умирает в одиночестве. Ах, Жан… как много он говорил вещей, смысл которых дошёл до Пьера лишь когда он ощутил его на себе.
Пьер думал о сне, который приснился ему нынешней ночью. Давненько его не мучили кошмары. По крайней мере не здесь, не в Марокко. Ноги за минувшие сутки, кажется, ослабели ещё больше. Он вообще поймал себя на том, что уже не чувствует себя отдохнувшим после сна, сколько бы он ни спал. В молодые годы, еще лет в сорок, он мог позволить себе спать часов шесть за сутки, и то не подряд и чувствовать энергию. Его солнце клонится к закату. Скоро наступит темнота…
— Месье, вас к телефону… — сообщил ему, зайдя в гостиную, слуга.
— Кто? — Пьеру ни с кем не хотелось разговаривать.
— Это господин Лагерфельд…
Берже вздрогнул. Карл? Они не встречались и не разговаривали несколько лет. Интересно, что ему понадобилось? Ничего хорошего, это уж точно… Когда это Карл звонил ему, чтобы сказать что-то хорошее?
Путь до кабинета занял вечность. Пьер чувствовал себя улиткой или черепахой. Идти даже с тростью было тяжело.
— Я хотел поговорить с тобой лично, потому что знаю твою манеру вести телефонные переговоры, — сходу, даже не поздоровавшись начал Лагерфельд. — К тому же ты всё равно всегда поступал по-своему. До тебя практически невозможно дозвониться, в Париже ты почти не появляешься, с трудом смог узнать твой номер в Марокко. У тебя вообще есть мобильный?
— Здравствуй, Карл. И давай ближе к делу. Без этой риторики. Что тебе надо? Я не поверю, что ты стал бы звонить мне, чтобы узнать самочувствие. — Он хотел ещё добавить, что не раздаёт номер своего мобильного кому попало, но сдержался.
В трубке раздался смешок.
— Спрашивать тебя о здоровье, Пьер? Я думал, ты никогда не опустишься до этой старческой нудности. Дело в книге, которую издаёт та журналистка. Ты знаешь, о ком я. А ты знаешь, что там написано обо мне? — он говорил по своему обыкновению очень быстро, особенно когда нервничал.
— И что? Не я её писал. Ты считаешь, тебе там уделили недостаточно внимания?
— Ты считаешь это нормальным, что какая-то никому не известная девчонка сунула свой нос в наши дела… пишет о людях, которых она и в глаза не видела, делает из этого какие-то выводы…?
— Не волнуйся. Её писательское перо направлено в большей степени против меня. О тебе она пишет в основном в связи с де Башером.
— У него было имя, Пьер! — резко сказал Лагерфельд. — Я против того, чтобы Жака вплетали в эту историю. Как и меня.
— Ну, конечно. Ведь ты отрицаешь своё непосредственное участие… Как и дружбу с Ивом. Хотя это справедливо… другом ты ему действительно никогда не был.
— Мне безразлично, что ты думаешь. Просто заставь её замолчать! Она даёт интервью, её книгой уже заинтересовались два режиссера! Не знаю, где она собирала информацию, но меня удивляет твоё поведение. Тебе безразлично, в каком свете она выставляет и тебя, как человека? С основными тезисами я, конечно, согласен… но на твоём месте я бы давно вправил девчонке мозги. Вынюхивает, как крыса… Ненавижу эти светские сплетни! Совсем как Энди… Ты помнишь, как он таскался везде со своим фотоаппаратом? Чертов вуйаерист… вывалил на всех кучу собственного дерьма…
— У меня нет манеры всё отрицать, Карл. Если тебе не нравится, что она пишет про тебя или Жака, так разбирайся с ней сам… Ах да, я забыл… ты же всё время утверждаешь, что тебя… ‚там не было‘…
В трубке возникла пауза.
— Мы с тобой с самого начала не понравились друг другу, верно? Однако ты мой должник. И сам это знаешь. В том, что случилось с Ивом, есть и твоя вина. Сколько бы ты не пытался свалить всё на Жака…
— В чём ты меня обвиняешь? Вся эта история с самого начала была твоих рук дело. И я ничем тебе не обязан. Ты всегда завидовал Иву и не мог простить ему его успех…
— Только не говори мне о зависти, Пьер! Я достиг того, о чём мечтал, и без этих терзаний и творческих падений в бездну! По крайней мере, я сохранил свою свободу… ведь это твоя ревность и желание удержать Ива при себе превратили его в того, кем он был последние годы! Жалкое подобие человека… Ты подрезал крылья своей бабочке, чтобы она не улетела, и я соболезную вам обоим. На какую жизнь вы обрекли друг друга? Тебе нужны эти детские иллюзии и идеи о вечной любви! Прикидываешься филантропом, а всю жизнь в тебе говорит зависть и чувство неполноценности…
— Мне всё равно, что ты думаешь. Если ты звонишь мне из-за Жака, то ты не по адресу. Это твоя проблема. А теперь, если позволишь… у меня достаточно дел! — последнюю фразу он рявкнул, швырнув трубку на телефон.
Как и всегда, их разговор не оставил после себя приятного впечатления.
Несколько минут Пьер стоял, упершись руками в стол и закрыв глаза. Злость и даже малейшее раздражение совершенно лишали его теперь сил. Он чувствовал такую слабость, что пришлось сесть. Как отвратительна… как омерзительна эта проклятая старость… Нет, сейчас все эти воспоминания ни к чему… Пьер почувствовал, как сердце глухо и часто стучит в груди и ему перестаёт хватать воздуха. Нужно вернуться в гостиную… Нет, у него нет на это сил. Дрожащей рукой он вытащил из нагрудного кармана рубашки платок и вытер им лицо.
Призраки прошлого… пока живы те, кто его помнит, они будут преследовать и мучить. Как он устал… как устал.
Париж, 1961 год
— Поверить не могу, что она меня надула! И как можно было быть таким идиотом? — я был в отчаянии. — Теперь нам нужно срочно искать другое помещение! И в последний момент! Господи, что я скажу Иву?
— Тебе ещё многому предстоит учиться… например, не верить словам и устной договоренности, а просить расписку, — цинично заметил Карл. — Пьер, ты иногда забываешь, что ты сейчас прежде всего торговец, а не публицист!
Я молчу на это издевательское замечание, но чувствую себя полным дураком. Мадлен де Рош в последний момент отказала нам в аренде особняка. После череды почти мистической удачи — это удар ниже пояса.
14 ноября 61 года, в мой день рождения, судьба преподносит нам подарок — контракт с нашим главным спонсором — ‚американцем из Атланты‘, как ты его прозвал — Дж. МакРобинсон. После отказа Ротшильда мы нагнетали интригу, как могли, фактически блефовали. Я продал свою квартиру и несколько полотен Бернара, но мы всё равно рисковали.
Я рвался в бой, стремясь восстановить утраченное равновесие. Оскорбления, которые наносили тебе, отныне становились моими личными оскорблениями.
“Ты не улучшишь ситуацию, если плюнешь в лицо Марселю Буссаку. Я ведь знаю, тебе очень хочется…” — насмешливо заявлял Карл и попадал в точку.
Мне нужно было сдерживаться и не напирать слишком сильно. Но я привык играть в открытую и ненавидел лицемеров. Мне теперь приходилось улыбаться людям, которые отвернулись от тебя в трудную минуту и которым в другой ситуации я бы и руки не подал.
Ты сказал, что хочешь открыть свой Дом Моды, и в этом проявил свою независимость. Но кутюрье, как и любой другой деятель культуры и искусства, не может быть свободен, я понял это уже гораздо позже, тогда же мне казалось, что мы отстаиваем твою свободу.
На тебе лежала главная ответственность и все это понимали. Ты готовил коллекцию, а мы занимались рекламой. Я, Виктория, Зизи Жанмер, Ликар — ушедший от Марка Боана из Диор. Из восьмидесяти нанятых работниц половина перешла за тобой от Диора.
