Ты кивнул, и мы вернулись в коридор. Дойдя до двери твоей комнаты, мы оба остановились и я, несомненно, в большем ужасе. Мне нужно было идти вперёд, на ходу пожелав тебе спокойной ночи, пронестись до своей двери, не останавливаться… Но я остановился. Я смотрел на тебя, на то, как ты открываешь дверь, распахиваешь её и заходишь. Никто из нас в тот момент не пожелал друг другу хороших снов. Я не увидел в этом прощания, а главное — желания проститься. Если бы ты просто закрыл дверь так сразу и лишил меня возможности зайти следом… если бы я сразу прошёл мимо…
Дверь хлопнула. Я закрыл её, зайдя в твою комнату. Я почти не понимал, где нахожусь. Мы оба молчали. А потом ты неожиданно сам поцеловал меня, сделав даже не шаг, отчаянный рывок навстречу, и мы оба провалились куда-то, исчезнув, растворившись в этой темноте и друг в друге. Всё было как во сне. В какой-то момент я, кажется, и правда поверил, что сплю и совершенно перестал смущаться. Ты отдался удивительно легко. Ты и потом всегда делал это легко. Но в тот, первый раз, когда мы ещё так мало знали друг друга, это поразило меня. Поразила такая открытость. Ты не боялся. Тебе было всё равно, что где-то там, за стенкой спит Бернар, что мы сами едва знаем друг друга. Ты просто шёл за своим желанием и чувством, и я шагнул следом за тобой.
Помню, как посмотрел на тебя, когда всё закончилось и, услышал твой тихий стон. Это навсегда осталось моей привилегией — видеть твоё лицо в такие моменты. Почти сразу я ощутил удивительное успокоение. Словно меня долго мучила боль и я наконец принял лекарство. Было так странно, что совсем недавно я лежал точно так же у себя в комнате, рядом с Бернаром, а теперь рядом был ты. Но в то же время было во всём этом что-то необъяснимо правильное. Я хотел дотронуться до тебя, чтобы проверить, не сон ли это, как вдруг, в коридоре, за дверью, вспыхнул свет. Мы оба застыли в ужасе. Я представил, как Бернар, проснувшись, видит, что меня нет, заходит сюда и видит нас вместе… Это напоминало какой-то плохой комедийный водевиль. Кажется, ты подумал о том же самом, потому что резко вскочил с кровати и принялся искать очки. Я не знаю, зачем они тебе понадобились в этот момент, возможно, ты чувствовал себя более уязвимым без них, но к слову, они никак не желали находиться в темноте, а свет зажигать мы не рискнули. Я слышал шаги за дверью, и когда ты, распахнув двери шкафа, жестом показал мне на него, то, почти не задумываясь, бросился туда. Помню, как мимоходом меня поразило, что у тебя самого было не так уж много одежды и, вытащив часть вешалок, я смог вполне нормально туда поместиться.
— Я чувствую себя глупо… — я посмотрел на тебя, стоявшего ‚в дверях шкафа‘. Ты улыбался.
— Если хочешь, я тоже могу туда залезть, и тогда мы оба будем чувствовать себя глупо…
— А что подумает Бернар, если зайдёт в комнату и увидит только кучу выброшенной на кровать одежды?
Тут только до меня дошло, что в дверь никто не постучал. Выглянув, я обнаружил, что и свет в коридоре погас. Никто не шел искать нас, чтобы уличить. Мы начали смеяться и не могли успокоиться несколько минут. Понимая, что оставаться здесь дальше было рискованно, я оделся, выглянул в коридор и, убедившись, что Бернар не стоит там, чтобы взять нас с поличным, вышел. Мы даже толком не попрощались, да и каким могло быть прощание после такого? Теперь, когда наваждение спало, нам обоим было неловко. Я пожелал тебе спокойной ночи и вернулся к себе. Помню, как с ужасом ждал следующего утра и не мог заснуть. Меня волновал не сам факт измены, а его обстоятельства. Я никогда не хотел причинить боль Бернару, но понимал, что причиню её, могу причинить и, скорее всего, это сделаю.
На следующий день ты уехал, как и обещал. Мы толком даже не простились и не условились о следующей встрече. Ты ничем не намекнул, что хотел бы видеть меня, и моё сердце было разбито этим неожиданным равнодушием. Будто бы ничего и не происходило ночью, будто бы ты не целовал меня и я вновь какой-то чужой, посторонний тебе человек. А что я, дурак, себе вообразил? То, что Бернар даже не пытался уговорить тебя задержаться, навело меня на подозрения. Я все думал о том, зачем он вставал этой ночью и почему не спросил меня наутро, где я был, когда он проснулся? Итак, ты уехал. А я остался в доме, где всё стало чужим, и человек, с которым я жил и которого, как казалось, любил когда-то, в том числе. Жалел ли я о том, что сделал? Нет. Но я жалел себя и Бернара. Я понимал, что уже зашёл за такую черту, где измена приобретает характер предательства.
Париж, 2016 год
— Одетт, хочется задать вам откровенный вопрос… он интересует и наших телезрителей и меня лично…
— Конечно…
— Почему вы выбрали эту тему для своей книги? Я хочу сказать, что она действительно необычна, но в то же время спорна и однозначно вызовет ажиотаж в обществе. Ведь вы могли написать биографию известного кутюрье так же, как это делают другие… воздерживаясь от открытых оценок. Писать про творческий путь человека, творившего эпоху, одним словом, писать о художнике, его музах и произведениях искусства. Но, как можно понять из отрывков, ваша книга в большей степени посвящена не Ив Сен-Лорану, а Пьеру Берже.
Одетт улыбнулась. Она ждала этого вопроса и была к нему готова. В телевизионной студии на неё были направлены десятки вопрошающих глаз. С того момента, как контракт на выход книги был заключён, из обыкновенной журналистки она превратилось в знаменитость, у которой самой берут интервью. Непривычно волнующее, но вместе с тем интересное чувство — оказаться в центре внимания если не всей страны, то по крайней мере её просвещённой части. Чутьё её не подвело — Филипп Жерар, прочитав книгу, нашёл идею ‚блестящей, оригинальной и провокационной‘.
‚Вы правы, Франция свободная страна, а у вас точка зрения независимого и смелого эксперта. Но никто не расскажет о книге лучше самого автора. Не стесняйтесь, рекламируйте себя!‘
После нескольких ‚ударных‘ рекламных статей в газете её пригласили на парочку телевизионных шоу (пока сомнительного качества), но ещё несколько было запланировано сразу после презентации книги, выход которой был назначен через месяц. Одетт применила маркетинговый подход — отрывки из её произведения быстро разошлись по интернету, привлекая к себе ещё больше внимания.
— Буду с Вами откровенна… — она старалась смотреть в лицо ведущей, своей собеседницы и говорить как можно более проникновенно. — Моя семья никогда не интересовалась искусством, но мне посчастливилось выйти замуж за художника. И в какой-то степени я знала тему, о которой пишу. В последние несколько лет, так уж совпало, мне доводилось брать интервью у разных людей, в том числе из мира моды, и мне кажется, я смогла составить очень точное преставление об этом удивительном, хотя и жестоком ремесле. Ив Сен-Лоран всегда был моим любимым кутюрье, помимо Шанель. Я долго вынашивала идею… во мне боролись противоречия… я понимала, что рискую! Но знаете, единственное, чего мне хотелось бы — это справедливости!
«Не слишком ли пафосно прозвучала последняя фраза? Ну да ладно. Они всё равно проглотят...»
— Одетт, удалось ли вам лично пообщаться с Пьером Берже? — задала следующий вопрос ведущая.
— Нет. Он знал о моих просьбах пообщаться с ним, но от личной встречи отказался, — женщина победоносно улыбнулась в камеру. — Хочу сказать, что в мои намерения не входило очернить человека или кого-либо оскорбить. Я всего лишь старалась быть беспристрастной в своём журналистском расследовании. И если его результаты говорят не в пользу господина Берже… что ж, он может их оспорить. И для меня было важно, чтобы книга вышла в свет при жизни этого человека… не очень-то красиво бросать вызов тому, кто уже не может ответить… как делают некоторые авторы, которые пишут биографии умерших знаменитостей.
— Заканчивая нашу беседу, скажите, — полюбопытствовала ведущая. — Какое главное открытие вы сделали для себя в процессе написания книги?
Одетт вздохнула и провела рукой по распущенным волосам, убирая их назад. Так она всегда делала, когда нервничала.
