Ты снимаешь пиджак и вешаешь его на спинку стула. Упираешься руками в подлокотники и смотришь вниз, перед собой. С тобой что-то не то, и я это чувствую. Тебе плохо.
— Да, говорили и не раз…
Меня начинает трясти, я сама не знаю от чего. Мне кажется, ещё немного и я упаду перед тобой на колени и признаюсь в любви. Ведь всё это может быть только во сне…
— Вам холодно? — ты поворачиваешь голову и смотришь на меня.
— Нет…
Теперь ты смотришь очень пристально. Я знаю, не будет никаких откровений, ты не расскажешь мне, о чём сейчас так напряжённо думаешь. Но явно не обо мне.
Неожиданно ты снова снимаешь со стула свой пиджак, подходишь ко мне и набрасываешь его мне на плечи. Я чувствую вновь знакомый запах одеколона и сигарет. Он окутывает меня словно невидимой броней. Я снова думаю, что рядом с тобой можно ничего не бояться. Даже смерти.
Ты не убираешь руки с моих плеч, смотришь мне в глаза и неожиданно я понимаю:
ТЫ ЗНАЕШЬ
Ты знаешь о моих чувствах. И уже давно. Может быть, ты знал это с первого дня?
Твои ладони скользят по моим плечам, рукам и неожиданно оказываются на талии. Я думаю: как это странно! Ведь я женщина! Разве я нужна ему?
Кажется, ты что-то сказал мне, а может и нет. Я уже знала, что ты поцелуешь меня, и ты поцеловал. У меня и мысли не возникло тебя оттолкнуть. Ты говорил со мной на другом языке о другой любви и у меня не было сил с тобой спорить. Я давно уже принадлежала тебе, и теперь ты просто забрал то, что ждало тебя и желало больше всего на свете.
Я почти ничего не помнила, словно провалилась куда-то, мне кажется, я могла просто рассыпаться в твоих руках, как песок. Меня только поразило, как крепко, но вместе с тем бережно ты меня обнимал. Меня обнимали и другие мужчины, но как-то не так. Не знаю, что было по-другому, но ты и целовал совсем иначе. Я знала, конечно, что ты другой. Но ты не любил меня, и я не смела ждать от тебя нежности. Ты мог бы сделать всё что угодно, и я бы тебе это позволила. Но ты лишь попросил, (наверное, я что-то сказала?) быть с тобой на «ты». Неужели я обратилась к тебе официально? Как можно так быстро стать настолько близкой кому-то?
Как чудесно произносить твоё имя… оно такое живое, настоящее. Так же как и ты сам. Здесь нет оговорок, сейчас ты мне не хозяин, ты просто человек, чьё имя я могу прошептать. Как я вообще могла звать тебя иначе?
Ты погасил свет и это было хорошо. Он освещал здесь слишком многое. Чужие вещи, которые смотрели на нас со всех сторон. Ты посадил меня на стол, и я откинулась назад, спиной чувствуя жёсткую поверхность. Что если этот стол мог выдать нас его хозяину?
Удивительно, но мне не было стыдно, хоть я и вообразить не могла, что способна на такое… Никогда ещё мужчина не брал меня вот так — стремительно и напористо, без всяческих оговорок. И ведь я знала: ты просто-напросто заполняешь мною собственную пустоту…
На мне была юбка-карандаш, узкая, по колено. Её проще было снять, расстегнув молнию, но ты почему-то потянул её наверх, так что ткань затрещала. У меня только мелькнула мысль, что ты (и ведь это очевидно) не специалист по снимание юбок. Только ощутив твои руки, тепло их прикосновений на бёдрах, у самой кромки чулок, ко мне неожиданной и мощной волной пришло осознанное возбуждение. Ты пододвинул меня резко на самый край стола, пробегая кончиками пальцев по изгибу позвоночника, приподнимая, вставая между ног, и вот я уже вся твоя, и это самое острое ощущение, которое я испытала, как женщина.
Почему-то я не могла заставить себя произнести ни звука, даже зная, что мы одни, что никто сюда не придёт. Мы оба хранили такую странную тишину, прерываемую лишь частым дыханием людей, которые скорее борются, чем любят друг друга. Уже потом, когда ты отпустил меня и отошёл, скрывая, возможно, своё смущение и внутреннюю растерянность, я вновь ощутила это страшное одиночество. Ты опустошил меня и отпустил. Я не была твоею.
Мне кажется, тебе стало стыдно. Ты смотрел на меня, на моё разрумяненное, с припухшими губами лицо, растрёпанные волосы, и словно впервые видел и не мог поверить, что это сделал со мной ты. И зачем? Ты и сам не знал. Может быть, ты решил, что я испугалась тебя, что ты совершил надо мной какой-то акт насилия?
— Идём.
Мы не могли здесь оставаться, это и так было почти преступление.
Я подумала: сейчас ты отвезёшь меня домой и уедешь к себе, к человеку, которого любишь, а я останусь одна.
Но я не ошиблась в тебе. Я знала, что ты лучше, чем о тебе говорят.
— Ты хочешь, чтобы я отвёз тебя домой? — ты задал мне этот вопрос, давая возможность ответить «нет».
Больше всего на свете в этот момент я боялась, что ты обратишься ко мне вновь «мадемуазель», откроешь дверь и снова закроешь её за мной. Но ты не закрыл. Может быть, ты пожалел меня?
Завтра была суббота. Последняя суббота перед Новым годом. Когда мы вышли на улицу, с неба валил снег. Такой белый, красивый и пушистый… Ты посадил меня в свою машину (она такая дорогая!) и мы поехали в гостиницу. Я думаю, ты сам был не готов возвращаться домой после случившегося, невозможно было всё так оборвать… мне было всё равно, жалеешь ты меня или себя. Я хотела просто оставаться рядом.
— Тебе не нужно… позвонить? — неуверенно уточнил ты, помня, что я не замужем.
— Нет. Я живу одна.
Ты как-то странно на меня посмотрел. Для тебя это было удивительно, пожалуй.
Ты снял номер на моё имя, но, конечно же, сам его оплатил. Ты оставлял за мной право остаться одной, если я попрошу, но я попросила тебя не уходить. Ты ведь понимал: дело не в сексе, я просто не хочу оставаться одна.
Мы оба почувствовали, как сильно устали. У меня глаза слипались, но я боялась заснуть без тебя.
Ты все ещё был близкий, стоял у окна и смотрел на ночной Париж, и я думала, что ты ведь обычный мужчина, ты человек и ты просто очень устал. Я могла обратиться к тебе на «ты» и это было естественно.
— Спи. Ты устала… — коротко произнёс ты. Я неловко сидела на кровати, на двуспальной кровати, не зная, нужно ли мне раздеваться или я могу лечь так?
Ты подошёл, стянул покрывало и мне пришлось лечь, а ты укрыл меня сверху. Я заснула моментально и проснулась, когда ещё было темно. Сердце моё стучало от ужаса, я испугалась, что ты ушёл. Но ты не ушёл. Ты лежал рядом со мной, но поверх одеяла, тоже одетый. Во сне ты показался мне намного моложе, но это потому лицо твоё разгладилось и стало спокойным. Я сидела и смотрела, как ты спишь. В этот момент я не могла верить в то, кем ты являешься, кем являемся мы оба. Часы показывали пять утра. Я снова легла с тобой, но заснуть уже не могла. Ты вскоре проснулся сам, как-то странно, будто кто-то тебя разбудил и заставил тревожиться. Ты посмотрел на меня, потом на часы.
— Мне нужно идти.
Я подумала, что ты, должно быть, не позволял себе вот так вот ночевать не дома. Теперь тебе было тяжело от этого. А я ничем не могла облегчить твой груз. Но потом ты внезапно поцеловал меня, будто передумав, и мы снова занимались любовью, и на этот раз ты был очень нежным. Потом я снова заснула, и проснувшись во второй раз, тебя уже не застала. Портье внизу сказал, что номер оплачен до следующего утра и я могу остаться, если хочу.
Но я не осталась. Взяла свои вещи и поехала домой, чтобы проплакать все выходные. Я не представляла, как вернусь на работу в понедельник, увижу тебя… я даже подумала о том, чтобы уволиться.
Но мы сильнее, чем думаем о себе. Господи, я ведь даже мысли не допускала, что ты мог бы оставить Ива ради меня!
Я не увидела тебя до Нового года. Мы встретились уже намного позже, спустя почти месяц, когда ты зашёл в ателье. Я рискнула поздороваться, обратившись к тебе «месье», и ты кивнул мне, очень серьёзно и вновь обратился «мадемуазель». Мы вновь вернулись в привычные роли.
В следующий раз, когда мы снова заговорили друг с другом, прошло больше десяти лет.
Одетт сидела в кафе рядом с Латинским кварталом и смотрела, как загораются вечерние огни Нотр-Дама. Кафе было почти пустым в понедельник вечером — многие уехали на новогодние праздники. Перед ней на белой скатерти стоял бокал белого вина и лежало раскрытое письмо. Она в таком состоянии выходила с Рю Бабилон, что напрочь забыла о нём, а потом была эта ужасная сцена с Полем… Письмо нашлось случайно, когда она перекладывала вещи из одной сумочки в другую. Конечно, это была копия настоящего письма, и отчего-то первым порывом теперь было выбросить и не читать. Но она удержала себя.
