— Ты с ума сошёл! Прекрати! — женщина закричала. — Я хотела, чтобы тебе было лучше, вот и всё!
— Да ты о себе думала, когда чего-то там хотела… — он надел пиджак. — Знаешь, я всё никак не мог тебя понять… почему для тебя было так важно написать эту книгу? А тебе, оказывается, и не было важно. Ты просто проигрывала чужую жизнь. Я знаю, чего ты хотела… чтобы я стал знаменитым художником! Чтобы мы имели… ну я не знаю… замок на Лазурном берегу! Ты тогда уговорила меня принять участие в той выставке в Помпиду… а ведь я не хотел! Да, я люблю рисовать… любил… до тех пор, пока ты не решила сделать это моим призванием, профессией… убедила сама себя в том, что это оригинально, если уж не гениально… Только знаешь, я не Ив Сен-Лоран. И меня вполне устраивало устраивать домашние выставки и продавать картины знакомым… И я не поеду в Нью-Йорк.
— Поль, ради всего святого! Что на тебя нашло?! Я твоя жена и я всего лишь пыталась поддержать тебя… я верила в тебя и ради тебя… Да, да, ты мне важнее этой чёртовой книги! Если бы Берже попросил меня написать хвалебную оду в свой адрес в обмен на помощь тебе, знай, я бы и это сделала! — она села на кровать и заплакала.
Поль стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на неё. Холодно. Отстранённо.
— Тебе целый год не было до меня никакого дела… ты жила их жизнью… А что бы ты сделала, когда мои работы не получили успеха? Ты бы разочаровалась, да? Я смирился, а ты до сих пор не можешь. Ты могла бы заниматься собой. Но нет… себя одной для успеха тебе мало. Ты жаждешь моей благодарности, реализуя СВОИ фантазии и желания. И ты никогда не спрашивала, что нужно было мне. И знаешь, ты так убедительно писала о Пьере Берже… мне казалось удивительным, сколько ты в это вложила… а теперь я понимаю… вы ведь очень похожи… в своём стремлении… засунуть в задницу целый мир! Вы могли бы быть родственниками!
Она закрыла глаза и открыла их, когда услышала, как в прихожей хлопнула дверь. Комната была пуста. Он ушёл… он действительно ушёл…
В маленькой, но уютной гостиной пахло деревом. Одетт сидела за обеденным столом и рассматривала разложенные на белой скатерти старые фотографии. Оливье Гудрон сидел рядом, время от времени показывая на снимок и рассказывая, где было сделано то или иное фото.
Шла вторая неделя после Нового года. Когда Одетт позвонила в редакцию и сказала, что хочет снять книгу с публикации, то знала, что нарвётся на скандал.
— Вы с ума рехнулись, мадам? — кричал в трубку главный редактор. — У нас контракт! Все макеты готовы, проделана огромная работа! Отпечатано более 3 000 экземпляров! Вы знаете, какие это деньги?
Она сказала, что ей всё равно. Она не хочет публиковать книгу и точка. И у неё по-прежнему остаются авторские права.
— Если вам угрожал судом Пьер Берже, не волнуйтесь, мы найдём возможность вас защитить! Вы тем более обязаны пустить книгу в печать и дать интервью!
Со всем этим ещё предстояло разбираться…
Оливье познакомил её со своей семьей. Странно это было чувство — разговаривать с совершенно чужим человеком, зная, что он твой отец. Для неё, в общем-то, ничего не поменялось. Оливье был растерян, явно чувствовал себя неловко. Вся эта история для простого страхового агента была каким-то сумасшедшим приключением, и он был рад, что его оставили в покое. Одетт была уверена — общаться они не будут. Её родителями были и всегда будут Натали и Роже Мартен, и даже если бы можно было что-то изменить, то она бы не стала.
Она и Лизетт Гудрон не сказала ни слова, когда несколько раз приходила сюда, в эту маленькую квартиру на авеню Монтень, смотрела в точно такие же, как у неё, светло-ореховые глаза пожилой женщины, которая приходилась ей бабушкой.
Оливье очевидно чувствовал вину.
«Мы с Мари в жизни больше не встречались и не разговаривали… я даже не знал, что она родила дочь… подумать только, какое дело… Странно всё так. Прямо какое-то кино…» — он чесал коротко стриженный затылок и сутулился.
Рост. Оливье не был высоким, но ростом был выше Пьера Берже сантиметров на десять. Лизетт же тоже была совсем миниатюрной женщиной. Могли родиться у них такой сын? Кто знает?
«Мама просто не хотела выходить замуж. У нее были мужчины, я думаю. Но она никого не приводила домой, пока я тут жил. Потом женился, переехал… Но она просто по жизни была такой человек… не семейный. Много времени проводила на работе. Подруг тоже было немного. Замкнутая. Отца своего я никогда не видел. Мама говорила, что он умер… наверное, чтобы я не стал его разыскивать, но вообще я всегда думал, что он, наверное, был просто женатым и со своей семьёй… Наследников кроме меня не было… я вот думал квартиру эту продавать… Париж не мой город… слишком шумный и грязный…»
Одетт слушала унылую, сухую речь Оливье. Она никогда особенно не фантазировала об отце… но теперь была разочарована. Её мать тоже не обрадовалась их встрече. Чужие друг другу люди. Скучные жизни, примитивные потребности. Заурядности.
— Ты не удивился, что Пьер Берже захотел оставить тебе такую сумму денег? — поинтересовалась она, делая глоток безвкусного чая.
— Нет. — Гудрон пожал плечами. — Мама проработала на Сен-Лоран почти всю жизнь. Выросла с обыкновенной швеи до начальницы мастерской. Думаю, они с господином Берже были дружны. Не в смысле дружбы, конечно… слишком разные уровни были… но думаю, он высоко её ценил. Почему нет? Мама говорила, что он человек очень щедрый… часто помогал деньгами… и другим сотрудникам. Когда она беременна мною была, Сен-Лоран её уволить хотел. Но Берже не позволил… она всегда отзывалась о нём, как о благородном человеке. Не знаю, чего вы так в своей книге решили про него дурно написать. Как по мне, так Ив Сен-Лоран был тем ещё фруктом.
Одетт перебирала фотокарточки, гадая, каким человеком была Лизетт Гудрон. Что скрывалось за этим фасадом простой, преданной своему делу работницы дома моды, которая посвятила свою жизнь служению чужому величию? А ведь она могла бы стать кем-то другим… и для кого-то другого.
— Мама была эффектной женщиной. Умной. Но не такой, как сейчас, знаешь… она умела промолчать. Сейчас женщины слишком много болтают… ей часто говорили о её сходстве с актрисой… Одри Хэпберн. Но актрисой она сама быть никогда не хотела. Но поклонники у неё были… это точно… — Оливье встал, подошёл к серванту с посудой, достал ключ и открыл один из небольших нижних шкафчиков. Долго рылся в нём, потом достал оттуда тёмно-зелёную бархатную коробку.
— Вот… я вообще-то не знал, что с этим делать… фамильное вроде как… жене думал презентовать, но мама не любила Люси… а сыну моему такое не надеть… Я вот теперь думаю, может быть, справедливо тебе его отдать? Раз уж у нас так вышло… отцом я тебе быть не смог… но права-то ты имеешь… Думаю, мама хотела бы иметь внучку.
Оливье открыл коробочку, и Одетт шумно вздохнула. На белой атласной подушке лежало золотое, инкрустированное крупными изумрудами ожерелье. Она коснулась холодного металла, провела пальцами по драгоценным камням.
— Это принадлежало бабушке?
— Да. Правда она ни разу его не надевала. Да и куда было? Вещь-то очень дорогая… я даже боюсь представить, сколько стоит… думал тоже продать, но чёрт… рука не поднимается…
— Откуда у неё оно? — тихо спросила Одетт.
— Мама говорила, что досталось ей от матери… не знаю, у нас в семье все люди были небогатые. Бабушке, мол, ожерелье подарил какой-то влюблённый в неё богатый поклонник. Артист русского балета. Мама же наполовину русская была, ты знаешь, да? Бабушка эмигрировала во Францию в 30-х… сбежала от сталинских репрессий. Такие дела…
— Я не могу это взять… — она отодвинула коробочку. — Мы же только недавно узнали друг друга.
— Да, но мне-то оно к чему? Пятьдесят тысяч франков… это не шутка. Я ещё даже не придумал, что с этими деньгами сделать… А украшение это, мне так кажется, тебе вполне может принадлежать. Как часть наследства маминого.
«Он действительно верит в это? В то, что Пьер Берже просто так раздает такие деньги родным всех ценных сотрудников дома Ив Сен-Лоран?»
