— Трусы. Как обычно. Плевал я на мнение общественности и не нуждаюсь ни в его снисхождении, ни в поддержке.

Он был всё ещё слаб после болезни и почти всё время лежал. На телефонные звонки отвечал Филипп. Мэдисон вспоминал, как был демонстративно разъярен Пьер, когда Бертран Бонелло взялся снимать свой фильм об Иве. Больше всего его тогда задело не то, что Бонелло не нуждался в его комментариях, а что счёл возможным вообще не поставить его в известность о своих планах. Он не произносил прямо «спросить моего разрешения», но смысл был очень похож.

«Они могут делать что хотят после моей смерти, но пока я жив, наследие Ива, его имя принадлежит мне! Я никогда не налагал запретов на свободу художника. Но это чистой воды хамство, настолько нагло демонстрировать пренебрежение к фактам! Впрочем, он должен сказать мне „спасибо“… Теперь желающих посмотреть его фильм будет вдвое больше…» — добавил Пьер уже спокойнее.

Мэдисон никогда не верил в эти «профессиональные вспышки гнева». По-настоящему Пьер злился только на тех, кто был ему небезразличен, всё остальное относилось скорее к разряду театрального действия. Он прекрасно знал, какое впечатление производит на людей и чего те ждут от него, и давал им это, если понимал, что это может принести выгоду. В этой же истории его реакция заставляла Мэдисона, да и прочих друзей, беспокоиться.

«Если господин Пьер кричит, значит, всё в порядке… — любил говорить Луис. — А вот когда он молчит, жди беды…»

— Я тронут таким вниманием, Карл… — Пьер посмотрел на стоявшего в дверях его кабинета на Рю Бабилон Лагерфельда.

Взгляд модельера упал на инвалидное кресло, в котором сидел старый знакомый. Его губы слегка дрогнули.

— Что с тобой случилось? Ты упал с лестницы?

— Мне надоело опираться на эту палку и тратить силы там, где их тратить необязательно. Так я передвигаюсь на порядок быстрее.

Карл, не дожидаясь приглашения сел в кресло напротив и огляделся.

— Давно я здесь не был. Лет тридцать, пожалуй…

— Сними очки. Ты знаешь, я этого не люблю.

— А какое мне дело до того, что ты любишь, а что нет… — Лагерфельд, впрочем, слегка приспустил очки, чтобы потом водрузить их на место. — Когда ты перестанешь разговаривать с людьми так, как будто отдаёшь им распоряжения?

— Воспитывать меня пришёл?

— Знаешь, эта журналистка… она ведь права насчет тебя в этой истории почти на сто процентов. Да, манера подачи пошловата… но в целом…

— Карл, ты потребовал назначить эту встречу, так может быть перестанешь отнимать у нас обоих время и будешь говорить по делу?

— Я не мог упустить случая, будучи в Париже, не навестить старого знакомого… По телефону у нас с тобой беседы никогда не складывались.

— Если ты пришел говорить об Одетт Шефтель, то знай, разговор и в этот раз не получится… И оставь эту женщину в покое! Я ведь знаю, что это твои люди одолевают её угрозами. А она думает, что это я её преследую… — Пьер фыркнул.

— У меня к тебе один вопрос. Только один. У тебя есть дети?

— Что? — Берже не мог скрыть удивления. — Что за идиотский вопрос? Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Я говорю не об официальных детях… Я в курсе, что Ив предпочитал заводить собак. Я в целом, согласен с его подходом… животные приятнее младенцев. Но мой вопрос о другом. Есть ли у тебя… свои дети… на стороне?

Пьер молчал. Он смотрел на Карла и явно не знал, как реагировать на такое заявление.

— Карл, у меня нет детей. Живя с Ивом, я не мог позволить себе такой роскоши…

— Ты её знаешь, да? — Лагерфельд положил перед ним фотографию Лизетт Гудрон. — Эту женщину.

— Да.

— У меня для тебя новости. Не знаю, понравятся ли они тебе или нет… Одетт Шефтель, возможно, является внучкой Лизетт Гудрон. Тебе это не наводит ни на какие размышления?

— Нет, представь себе… — Пьер откинулся на спинку кресла и отвёл взгляд в сторону. Карл это заметил.

— Чёрт тебя возьми, Пьер… я вообще не должен заниматься этим дерьмом! Если ты не хотел признаваться, пока был жив Ив, что сделал ребенка этой женщине в 70-м году, я могу это понять. Но сейчас уже нет смысла увиливать!

— Карл, у тебя начинается старческое слабоумие… может быть, тебе виски налить?

Лагерфельд встал.

— И на кого я трачу своё время? На старого дурака!

— Вот и я не понимаю, тебе какое дело до всего этого… После смерти Ива ты можешь спокойно восседать на освободившемся троне, зная, что ты последний… мне смешно. Тебе даже это уже не доставляет радости. Не представляю, как ты живешь? — Пьер скорчил гримасу. — А насчёт старого дурака… я старше тебя всего на пять лет, но в нашем возрасте это уже не считается… Недолго осталось, и тебя твои модели будут возить по подиуму на дизайнерской тележке…

Когда Лагерфельд ушёл, Пьер взял в руки валявшуюся на столе фотографию. Значит, эта встреча неизбежна…

1991

В этот вечер на Рю Бабилон всё иначе. Я не был у тебя несколько недель, но увидев, могу только ахнуть — перемены столь разительны, будто прошёл год.

— Ты похудел! — это первое, что бросается в глаза буквально с порога. — Выглядишь намного лучше.

— Всего лишь шесть килограмм, но такое чувство, будто вместе с ними я сбросил шесть лет! — в твоём голосе звучит гордость. Кажется, ты снова начинаешь себе нравиться…

Что-то изменилось. Ты впервые за долгое время соизволил переодеться к ужину, обычно моё присутствие не побуждало тебя по вечерам вылезать из халата. И ты перекрасил волосы в более тёмный цвет — мелочь, но ты всегда мне больше нравился шатеном, светлые волосы тебя простили.

— Моё отсутствие явно пошло тебе на пользу… — шучу я осторожно.

— И снова ты прибедняешься. Ты же знаешь, я начинаю скучать по тебе через пять минут после того, как за тобой закроется дверь… — твой голос ласкает как будто давно забытыми интонациями нежности.

Я начинаю теряться. За ужином ты наливаешь мне вина, а сам не выпиваешь ни капли.

— С этим покончено, — уверенно заявляешь ты на мой взволнованный взгляд. — Я много думал в последнее время. Ты совершенно прав. Неизвестно, сколько мне осталось, но я хочу дожить эти годы в здравом уме.

Мы много говорим. Давно не выходило такого открытого, цельного диалога. Ты наконец-то по-настоящему говоришь, а не просто реагируешь на слова. Мне страшно надеяться — я вижу тебя почти прежнего и моё сердце волнуется.

— Я видел чудесный сон. Во сне по реке плыла пустая лодка. Я чувствовал небывалое умиротворение… Вспомнил, как мы катались на лодке по зальцбургскому озеру и мне вдруг так захотелось снова там побывать…

— Жак умер. — Это вырвалось само собой. Я сам был шокирован этими своими словами, словно их только что кто-то сказал за меня.

Ты сидел напротив меня за столом и поднял глаза. Тебе не нужно было уточнять фамилию.

— Я знаю.

— Откуда?

— Ты был на похоронах, — проигнорировал ты мой вопрос. — Карл так плох, как говорят?

— Я нашёл его намного хуже.

Ты задумчиво кивнул, отвёл лицо в сторону и подпёр рукой подбородок, посмотрев куда-то сквозь пространство. Хотел бы я знать, о чём ты думаешь…

— Ты жалеешь, что не был там? — всё-таки спросил я.

— Нет. Это было бы слишком. Ни к чему.

Я жду, что ты захочешь продолжить тему, но ты неожиданно заявляешь:

— А знаешь, когда мы только познакомились, Карл тебя не любил.

— С тех пор ничего не изменилось как будто…

— Нет… К тебе отдельно он относился с уважением. Но ему не нравилось, что мы вместе. Сейчас я подумал… может быть, за этим стояло нечто большее, чем я тогда думал?

Я был потрясён. Уж не намекаешь ли ты на то, что Карл испытывал к тебе в прошлом какие-то чувства?

Ты вновь меняешь тему. У меня словно гора падает с плеч. Я вижу, ты не расстроен. Значит, отболело.

Когда я собираюсь уходить, ты окончательно «добиваешь» меня своими предложением остаться.

— Не понимаю, зачем тебе идти куда-то на ночь глядя, — пожимаешь ты плечами. — Тебя там никто не ждёт.