Вернулись быстро. Карл (лицо как обычно спрятано под тёмными стёклами очков) спокоен. Я думаю, мысленно он давно уже готовился к этому дню. Мне кажется, он эти очки не снимает, даже оставшись наедине с собой, они защищают его не от солнца, а просто создают вокруг так необходимую ему тьму.

— Ты сказал Иву?

— Нет. Но он бы вряд ли пришёл. Его нет в городе.

Я просто не мог представить тебя, в том состоянии, в котором ты находился, на этих похоронах. Ты может быть, вообще об этом не узнаешь, потому что не читаешь газет, а с теми из друзей, кто мог бы донести эту новость, перестал общаться.

Карл говорит, что завтра улетает в Мюнхен утренним рейсом. Мы едем в гостиницу, ему нужно собрать вещи. Я еду с ним, сам не знаю для чего. Всё-таки как-то неправильно человеку (даже такому как Карл) оставаться в такой день совсем одному.

В номере отеля темно и жуткий беспорядок.

— Ты это видел? — Карл поднял и потряс в руке увесистый том, валявшийся на тумбочке. — Дневники Энди. Там и про нас есть. Ублюдок проводил что-то вроде эксперимента. Помню его как сейчас, с этим полароидом на шее. Ты читал?

Я покачал головой. Я знал, сколько шумихи наделали эти «мемуары», но именно поэтому мне неинтересно это читать. Энди умер и всё это «мёртвые сплетни». Тебя бы наверно, всё это расстроило, помню, как ты в запале грозился сжечь твой написанный им портрет и говорил, что знать его не желаешь. Да, такие вещи тебя огорчали.

— Он был настоящим вуайеристом с больным воображением. Половина написанного — ложь. Он был уродлив не только снаружи, но и изнутри… — Карл снимает пальто и швыряет его в груду вещей, валявшихся на кровати.

Смотрю на него и не могу поверить, что знал его совсем другим. Он сам собой олицетворяет хаос. Он тоже сильно поправился, но лишний вес поглотил его тело так стремительно, что напоминал сшитый костюм, настолько неестественно смотрелся массивный второй подбородок. Лохматые, поседевшие и поредевшие пряди волос свисают неаккуратными клочками, на тех фотографиях, что я видел в журналах, он не выглядел так ужасно. И это Карл, который всегда подчёркивал свою власть над всеми телесными слабостями и никогда не давал спуску ни себе, ни другим.

— Так он… умер здесь? — в спёртом воздухе чувствуется запах лекарств и ещё чего-то… Сладковато-затхлого. Смерти.

— Да. Я забрал его из больницы неделю назад. Не было никакого смысла там оставаться. Видел бы ты рожи персонала, когда они увидели такого постояльца… пришлось заткнуть им рты солидной пачкой.

— Я соболезную тебе, Карл, — тихо сказал я.

Его лицо исказила усмешка.

— Не надо врать, Пьер.

— Я соболезную тебе, а не ему! — резко добавил я.

— Как поживает Ив? — резко перевёл он тему. — Про твои дела я не спрашиваю. Вижу по тебе, что процветаешь. Должно быть, ты очень счастлив…

— Счастлив? — переспросил я.

— Да. Ты ведь всегда так хотел закрыть его на все замки, удержать при себе… теперь ты можешь быть доволен, судя по его виду, Ив никуда уже не может уйти… Только уползти… — у него вырвался смешок.

Я чувствовал, как пара тёмных глаз прожигает мне голову, словно рентген. Было тяжело смотреть на Карла, который одним своим видом словно показывал крах нашего общего прошлого, напоминая о войне, в которой все оказались проигравшими.

— Подрезал крылья своей бабочке и теперь во что она превратилась? Ты соболезнуешь мне, Пьер… А я глубоко сострадаю Иву. На какую жизнь вы обрекли друг друга?

— Я пришёл не для того чтобы враждовать, Карл, — тихо сказал я. — Это время уже миновало. Ненавистью никого нельзя победить. Ты думаешь, я ненавидел Жака? Нет, уже давно нет. Он мне безразличен. И он ничего у меня не отнимал. — Я не хотел говорить этого, но не выдержал, слишком уж фальшивым был весь этот цинизм. — Но одного я не мог понять про тебя… И до сих пор не понимаю! Можно скрывать, что презираешь кого-то, но как можно всю жизнь презирать любовь к человеку в самом себе? Я вижу, ты не изменился!

— Я не понимаю, о чём ты. Не надо этой риторики. Ты несостоявшийся философ.

— Ты ведь так и не сказал ему… Правда? — я огляделся, как будто ища в этой комнате вещи, принадлежавшие Жаку. — Не признался, кем он был для тебя?

Лицо Карла окаменело. Он подался вперёд, опираясь руками на подлокотники кресла. Раздалось легкое поскрипывание, и я всерьез подумал, что это кресло сейчас может рухнуть под таким напором. Я поймал себя на том, что мне доставляет удовольствие видеть эту реакцию.

— Я не собираюсь обсуждать его с тобой. Особенно с тобой!

— Раз уж сегодня его похороны, это было бы правильным, разве нет? Или теперь, когда его нет, это ещё имеет значение?

— Да что ты вообще знаешь, Пьер? Ты думаешь, что ещё что-то решаешь? Да всем плевать на тебя и твоё мнение. Это тебе нужны эти детские иллюзии и идеи о вечной любви! Прикидываешься филантропом, а всю жизнь в тебе говорит зависть и чувство неполноценности… — он всерьёз рассвирепел.

— Да ты посмотри на себя! Я здесь не при чем! Ты даже себе не можешь признаться… Ты сегодня похоронил его, но твоя гордыня и тщеславие даже сейчас не позволяют тебе признать в себе свои лучшие чувства! К чему твоя злость на Ива? Или на меня? Я не мучить тебя пришёл… И мне уж точно не быть тебе судьей. Мне больше нечего тебе сказать, — я направился к двери.- Ты выбрал гордое одиночество, и это твоё дело. Я знаю, тебя бесит, что мы по-прежнему вместе. Всего хорошего…

Я взялся за ручку двери, когда услышал его слова позади.

— Вы вдвоём, Пьер. Но вы не вместе. Вы как сросшиеся сиамские близнецы… Делаете вид, что близки по-настоящему, но втайне каждый из вас ненавидит другого, потому что понимает, что не сможет без него существовать. Это двухголовое чудовище, монстр. Если один из них погибает, второй умирает в течение суток от отравления трупным ядом. Но разве ж это жизнь? Ив волочится за тобой, намертво припаянный и почти отравленный. И это любовь, по-твоему? Если она такая, то я не жалею, что отказался от неё и предпочёл этой патологичной, извращённой зависимости одиночество. Единственный способ избавить вас от страданий — убить монстра. Хватит ли у тебя сил вонзить кинжал в единственное сердце?

Я стоял, не оборачиваясь, кожей чувствуя, как Карл напряжён в ожидании моей реакции.

«Всаживать пулю в спину? Как это в твоём стиле…»

— Тебе нечего сказать. Ты знаешь, что я прав.

— По крайней мере, я хоть кому-то нужен. Даже если на самом деле я проиграл. Но твою победу злорадства с тобой уже никто не разделит. Прощай, — я дёрнул дверь и захлопнул её, закрыв за собой темноту номера. Через секунду в дверь с силой ударился и со звоном разбился какой-то предмет.

Париж, наши дни.

Мэдисон старался сделать что мог, но новость о болезни Пьера быстро распространилась в модных кругах и обросла невиданными подробностями. Шумиха в прессе по поводу книги «удачно» совпала с неделей моды в Париже и звёздными Рождественскими вечеринками. Ежегодно Пьер по традиции устраивал большой благотворительный вечер в поддержку фонда борьбы со СПИДом, президентом которого он являлся. И вот теперь всё мероприятие оказалось под угрозой. Многие увидели прямую связь между болезнью Берже и выходом книги, мол, его подкосило от переживаний… кто-то вообще считал, что всё это просто предлог, чтобы скрыться от внимания журналистов, а кто-то считал всю эту историю от начала до конца продуманной пиар-компанией, затеянной для поднятия интереса к дому Сен-Лоран.

Сам Пьер запретил Мэдисону как-то комментировать происходящее. В Париж он вернулся за два дня до Нового года, сказал, что все планы остаются в силе.

— Всё будет по плану, но на этот раз они вздохнут свободнее без моего участия, — пожал он плечами. — Думаю, эта традиция продолжится и после моей смерти… некоторые из тех, кто приходит туда, ждут её с нетерпением…

— Ну зачем ты так… — мягко упрекнул его Мэдисон. — Общественность на твоей стороне во всей этой истории. Людям не нравятся те, кто стремится облить кого-то грязью… об этой женщине много говорят, но мало поддерживают.