Все реже и реже звучали в твоей гостиной голоса любимых друзей, и они становились в тягость. Когда я встречался с кем-то из них, то неизменно слышал осторожный вопрос:

— Ну что, как там Ив?

Под этим подразумевалось одно: пьёшь ли ты и насколько сильно? Я отвечал неизменно спокойно и уверенно:

— Лучше, чем говорят. Он работает, — ведь именно это было мерилом твоего благополучия.

Когда ты всё же появлялся на публике во время модных показов или на других обязательных мероприятиях, то своим видом мог довести моделей до слез. Походка твоя стала шаткой, лицо одутловатым, а тело грузным. Оно напоминало наполненный водой воздушный шар, который искусственно заземлили, лишив способности парить в воздухе. Теперь ты неизменно нуждался в самой что ни на есть физической поддержке, крепкой руке своего телохранителя или моём плече, на которое опирался всегда с лёгким смущением и досадой. Особенно больно было видеть всё это нам, твоим друзьям и родным, кто помнил тебя совсем другим и теперь становился свидетелем этого упадка. Но ты по-прежнему творил и с иронией говорил, что до тех пор, пока можешь держать в руке карандаш и управлять им, твои дела не так уж и плохи. Иногда мне казалось, это единственное, чем ты мог ещё управлять.

Срывы были неизбежны. Они случались время от времени, длились не слишком долго, но забирали у тебя все силы. Теперь единственное, что тебя интересовало — это твои рисунки. В них ты жил и жил ими, а так же прошлыми воспоминаниями, в которые погружался, как в сон. А я начал избегать тебя, как ты избегал всего реального и напоминающего о действительности. Именно в этот момент моя популярность на культурной арене достигла пика, особенно после того, как в 88-м я был назначен президентом Оперы Бастилия. Я расписал свой день, насколько это возможно, по минутам, чтобы в нём не оставалось «зазоров» для размышлений и воспоминаний. Отныне вся моя активность была направлена на поддержание на плаву твоего имени, имени Ив Сен-Лоран.

Однажды мы стояли у подножия горы, и ты захотел подняться на вершину. Мы шли вместе, рука об руку, пока силы не оставили тебя. Я мог тебя бросить и идти наверх в одиночку, спуститься вниз или тащить тебя на себе. Мы знаем, как я поступил. И вот, добравшись до вершины, я пытаюсь обратить твой взор к солнцу над нашими головами, но ты только в панике смотришь вниз, у тебя кружится голова и не хватает кислорода. Пришло время отпустить свою ношу, но ты, не в силах удержаться на ногах, летишь вниз и мне остаётся лишь бежать следом, чтобы успеть поймать тебя, не дать разбиться насмерть.

Париж, наши дни.

Карл Лагерфельд перебирал разложенные на столе бумаги, вырезки из газет и распечатки интернет-сводок. Сидевший рядом с ним личный помощник, вытащил из кучи бумаг одну фотографию и положил сверху.

— А это кто? — Карл снял тёмные очки, бывшие на нём большую часть времени, и поднёс фото к глазам. — Похожа на Одри Хэпберн.

— А это… это… это Лизетт Гудрон. Она скончалась буквально недавно. Одна из старейших работниц дома Сен-Лоран.

— И что делает здесь её фотография?

— Мы выяснили, что Одетт особенно интересовалась её биографией. Собирала материалы… даже встречалась несколько раз. В книге, кстати, о ней нет ни слова, судя по всему, вот что странно.

— Действительно… Это странно. Чем её могла так интересовать эта дама… и какое отношение она имела к жизни Пьера и Ива… У нее есть дети?

— У нее есть единственный сын, Оливье. 71-го года рождения. Замужем никогда не была. Проработала в доме моды вплоть до середины 80-х, после чего ушла на пенсию… — зачитывал информацию с телефона помощник. — Больше о ней нет никакой информации.

— Да, но не могла же эта журналистка интересоваться ей просто так! — Карл задумчиво смотрел на фотографию. — Я не верю во все эти пафосные речи о восстановлении справедливости. Эта девчонка влезла в самую гущу грязи вполне сознательно. Ты слышал, как она говорит о Пьере?

Помощник покачал головой.

— Это что-то личное, Франсуа. Такие вещи ни с чем не спутаешь. В её голосе страсть и желание мести. Сначала я думал, что это банальная жадность. Девчонка из простой семьи, со скучной биографией… решила прославиться за чужой счет… но слишком уж опасную тему она избрала.

— Насчет биографии, кстати! — воскликнул парень. — Что мы тут выяснили! Оказывается, Одетт приёмная дочь в семье! Её девичья фамилия Мартен и она старшая приёмная дочь в семье Мартенов. Я звонил в Пуатье её матери… та рассказала мне, что они усыновили Одетт ещё совсем маленькой, двух лет…

— А кто её настоящие родители?

— Неизвестно. По словам мадам Мартен, единственное, что ей известно, так это то, что мать Одетт была совсем молодой девчонкой, когда её родила. Несовершеннолетней. Банальная история…

— Нет, что-то подсказывает мне, Франсуа, что между этой Лизетт Гудрон и семьей Одетт Шефтель существует какая-то пока неясная связь. Чего ради ей так интересоваться жизнью простой работницы дома моды Сен-Лоран, если есть куча других людей, которые были намного ближе к Иву и Пьеру и могли бы рассказать много интересного…?

— Вряд ли что-то удастся выяснить теперь, слишком много времени прошло…

Оставшись один, Карл продолжил смотреть на фотографию. Чутьё обычно не подводило его, и сейчас оно подсказывало, что во всей этой истории существует какая-то тайная подоплёка.

Он закрыл глаза и стал думать. Лизетт Гудрон умерла, к сожалению, и уже ничего не расскажет… но возможно, кто-то ещё помнит о ней, раз она проработала у Ива столько лет. Вот только кому позвонить, чтобы узнать?

Париж, 1989 год

Как-то утром, развернув свежую газету, я наткнулся взглядом на небольшой заголовок с некрологом. Несколько мгновений мой взгляд был прикован к чёрно-белой фотографии человека, чьё лицо я почти сумел позабыть за прошедшие годы. Заметка была маленькой и располагалась на последних страницах издания, я мог бы даже не обратить на неё внимания… Нет, не мог бы.

Отложив газету, забываю о завтраке. Мысли путаются, перескакивая с одну на другую.

Неужели есть на свете справедливость?

Но как странно узнавать об этом вот так. Снова беру и разворачиваю газету, словно желая удостовериться. Нет, глаза меня не обманывают. Некролог был посвящён смерти Жака де Башера.

Несколько минут я сидел в замешательстве, потом достал телефонную книжку.

«Он мог сменить номер, конечно… Или вообще откажется со мной разговаривать. Ну нет, на Карла это совсем не похоже, он всегда отрицает даже свои собственные обиды».

Два гудка, и я слышу знакомый голос. Нет… Уже не знакомый. Тихий, надтреснутый, куда подевалась вся «сталь?» Церемонии излишни. Между нами они ни к чему. Задаю только один единственный вопрос:

— Когда похороны?

— Завтра. — Пауза. — Хочешь прийти и убедится, что человек, который отобрал у тебя твоё счастье, мёртв?

— Нет. Я предпочитаю видеть живых, — я вполне искренен. — Хочу увидеть тебя.

— Да… — хриплый смешок. — Тебе бы это и не удалось… Ведь человек, который отобрал твоё счастье, жив и по-прежнему процветает, верно?

Я прощаюсь. Думая о Жаке, не могу не думать о Карле. Говорят, он был с ним до последнего. Забавно… Мы с Карлом никогда особенно не любили друг друга, но всегда хорошо понимали. Я вдвойне мог бы уважать его за преданность человеку, который, совершенно этого не заслуживал. Но Карл всегда смотрел на людей как на объекты для наблюдений. Ему нужен был кто-то, кто разгоняет тоскливый мрак обыденной жизни, кто-то, с кем он погружается в хаос. Если он действительно любил Жака так, как об этом говорят, то он заслуживает самых искренних соболезнований.

Отпевания не было. Из морга тело сразу же отвезли на кладбище. Нас было три человека. Я не стал идти до конца и остался у ворот дожидаться Карла. Погода была под стать ситуации: поздняя осень, порывы холодного, унылого ветра швыряли в лицо последние оставшиеся на деревьях листья. Кладбище было почти пустым, никого больше не хоронили и даже посетителей не было видно. Пришла в голову мысль, что если бы мертвецы могли оживать, то и они бы не вылезли в такую погоду.