— Слухи преувеличивают масштабы. Это вовсе не замок, и это была совместная покупка, — от раздражения у меня получился такой корявый ответ. — В Нормандии прекрасная природа. Ив нуждается в покое.
— Но ведь ты знаешь, что он не станет жить там один… — совершенно невинный взгляд сопровождался скрежетом столовых приборов по фарфору тарелки.
— Мы думали приглашать туда друзей, — ответил я, мысленно вычеркивая N из этого списка. — Я буду часто приезжать.
— И Мэдисон, конечно…
Мэдисон. Смотрю на его непроницаемое лицо, которое слегка краснеет при этих словах. Я совсем не думаю о том, как ему тяжело… Можно сколько угодно делать вид, что тебя не волнует мнение окружающих, но когда речь начинает заходить не только о тебе, это практически не работает. Я предельно честен, мне не в чем себя упрекнуть. Мы оба с тобой сошлись на том, что секс для нас пройденный этап и только повредит отношениям. После твоего возвращения из клиники это стало своего рода освобождением. Не знаю, возможно я уже вступил в тот возраст, когда приходит понимание, что для того чтобы искренне любить кого-то совсем не обязательно с ним спать. Я знал, что наши отношения только выиграют от того, что будут лишены этого физического аспекта — больше никаких сцен ревности, скандалов и чувства, что тебя в чем-то ущемили или недодали. Хотя тебя и несколько уязвило моё решение, но исключительно с точки зрения самолюбия. Может быть ты, наивный, решил, что не выдерживаешь конкуренции с молодостью Мэдисона? По крайней мере твоё отношение к нему изменилось с этих пор. При встрече ты оставался неизменно любезен и приветлив, но едва он исчезал из поля зрения, отпускал ехидные шуточки, называл его «Мадонной» и предложил обустроить для него отдельную комнату в Довилле на этаже, где жила прислуга. Самое удивительное, что Мэдисон действительно тебя любил и я не уставал поражаться его истинно человеческим качествам, которыми ты, уж прости меня, не обладал. Умом ты понимал, что ревновать теперь глупо и не к чему, а вот он мог бы настаивать на большем своём присутствии в моей жизни, ведь ты вытеснял его во всём.
Пространство вокруг нас расширялось, а просторы реального мира всегда пугали тебя, теперь почти страдавшего агорафобией. Ты перестал ходить в гости и очень редко приглашал кого-то к себе. Все, кто раньше вызывал твою улыбку и заставлял испытывать радость, теперь утомляли и, кажется, всё теряло ценность, кроме твоих рисунков. И Мужика, естественно. Как-то раз я имел неосторожность бросить, что собаку стоило бы уже посадить на диету.
— И тебя заодно… — не удержался я от этого комментария. В последнее время ты начал стремительно набирать вес.
Не нужно было так говорить, ты, кажется, жутко расстроился. Ты видел себя и знал, как плохо стал выглядеть, и тебе было с чем сравнивать.
— Это таблетки. Мне, пожалуй, лучше прекратить их принимать, они делают из меня монстра…
— Это не таблетки, а твои двухчасовые обеды и ужины в два часа ночи в компании Мужика. И ты же почти никуда не выходишь из дома! Не сваливай всё на лекарства. Ты не настолько физически слаб, чтобы проводить всё время в кровати.
Ты страдальчески посмотрел на меня.
— Чем мне ещё здесь заниматься? Я либо пью, либо ем. И ты знаешь, я ненавижу спорт. Отвратительно… — ты вдруг стал очень серьёзным. — Ты прав насчёт Мужика. Сколько в нас сходства с животными… Я становлюсь похож на мою собаку…
— Это зависит только от тебя. Мужик уж точно не начнёт рисовать картины.
Что я мог тебе ответить? Что ты сам загоняешь себя в угол? Никто не мешает тебе проводить время иначе, но ведь ты сам не хочешь никуда выходить.
— Мне нельзя, ты знаешь. Куда я пойду со стаканом кока-колы? Представь себе меня теперь, таким, в дверях Паласа… Говорят, с моего исчезновения там больше не устраивают таких вечеринок…
Дело не в тебе. Ночную жизнь города и свободную любовь уничтожила не скука. А СПИД, обрушившийся на наш наивный, уже избалованный прогрессом в медицине, открытый мир, как снег на голову. Мы чудом сумели проскочить, оставшись незадетыми, и я иногда даже радуюсь тому, что ты больше не переступишь порога тех ночных клубов и не подвергнешь себя опасности. Мне уже приходилось опровергать слухи о твоей вич-положительности. А некоторое время назад я узнал о человеке, одним из первых попавшим под обстрел болезни. Я не верю в бога, а стало быть и в то, что СПИД — наказание для гомосексуалистов. И тем не менее я был одновременно испуган и рад, узнав, что этим человеком стал Жак де Башер.
В марте 1986-го мы были в Довилле вдвоём. Ты болел, у тебя была пневмония, которая не затихала неделю, и ты почти не вставал с постели. Когда ты бывал серьёзно болен, то всегда становился особенно мрачным, но тихим, и предавался чёрной ностальгии. Думаю, это отчасти было связано с твоим приближающимся пятидесятилетием. Ты не был стар, но чувствовал себя измождённым.
— Я не знаю, для кого я работаю. Знаешь, я мог бы бросить всё это, но что останется тогда? Я перестану существовать, когда перестану рисовать. Но даже это уже не доставляет мне удовольствия. А ты, ты счастлив?
Счастлив ли я? Как ты мог задавать мне этот вопрос! Я не мог быть до конца счастлив в мире, который отвергал ты, и который казался мне уже недостойным твоей работы и твоего таланта. Но не мог позволить себе роскошь удалиться в мир своих фантазий и иллюзий.
— Надеюсь, я не проживу слишком долгую жизнь… — тихо сказал ты. — Мне кажется, я не вынесу ещё и десяти лет.
Днём следующего дня мне позвонили, и нужно было срочно возвращаться в Париж. Кажется, один из наших партнёров затеял нечестную игру с ценными бумагами. Теперь люди сплошь и рядом нарушали свои обязательства, и это не казалось чем-то вопиющим для бизнеса. Я не говорил тебе, но чувствовал: престиж нашей компании падает. Он шаток во многом из-за репутации её основателя. Тебя медленно, деликатно, но упорно списывали со счетов. А мне оставалось сопротивляться очевидному изо всех сил данного тебе когда-то обещания. Мы оба знали, что проиграем, но идти в плен добровольно я не собирался.
Погода испортилась после обеда, а ближе к вечеру ветер усилился и небо заволокло тучами. Это был конец марта и грозы не ожидалось, я решил, что всё равно полечу. Ты же был обеспокоен и уговаривал меня остаться до утра или, по крайней мере, попросить прислать за собой пилота (ты с самого начала скептически относился к моей затее получить лицензию на полеты). Я отказался и все равно полетел один на вертолете. Это было безумием, конечно. По сводкам погоды передали, что в сторону Довилля надвигается сильный циклон со снегопадом. Лететь было всего ничего — около сорока минут, и я не видел смысла удлинять дорогу поездом или автомобилем из-за непогоды. Но где-то на середине пути самолёт всё-таки попал в эпицентр снежной бури.
Понимая, что продолжать путь опасно для жизни, я с трудом, но всё-таки приземлился в Валь де Рей. Это было настоящее стихийное бедствие — порывами ветра разорвало линии электропередач, на расстоянии больше ста миль вокруг не было света, и я не мог позвонить в Париж и сообщить, что со мной всё в порядке. Рация заработала только под утро, когда стихла буря и к 9 утра я уже был в Париже. Надо сказать, что встреча там меня шокировала. На взлётно-посадочной полосе ожидали военные, пожарная машина и машина скорой помощи. Кажется, меня уже почти похоронили и теперь я был чудо-воскресшим героем-пилотом, прорвавшим воздушное пространство врага и вернувшимся живым на родину. На работе также царили хаос и суматоха, телефон разрывался. Оказывается, по новостям уже едва ли не передали, что я пропал без вести во время снежной бури. Первый, кого я встретил на лестнице дома, был Мэдисон. Я ещё никогда не видел у него такого лица: бледного, непроницаемого, почти стального.
— Ради Бога, теперь сейчас же иди и перезвони Иву! Он звонил мне шестнадцать раз!
— Сколько? — переспросил я.
— Шестнадцать раз. Оборвал все телефоны, всех поднял на уши, весь город… ты вообще соображаешь, то делаешь?
