— Посиди со мной, — коротко попросил ты. — Только молча. Не надо ничего говорить.

Я опустился в соседнее кресло позади тебя и закрыл глаза. Я почти кожей чувствовал твою чёрную печаль, и она сводила меня с ума. Сегодня тебе исполнилось 45 лет, а мне будет 51. Я подумал, как это ещё немного, в сущности. Ещё столько всего можно сделать, ещё можно жить и любить… Но не для тебя. Ты был человеком, чей ум и талант всегда будут молоды, а душа стара. Тебе могло быть или 21 или 70, но никак не 45.

— Иди, если хочешь спать.

— Я просто закрыл глаза, Ив. Я ещё не дошёл до того, чтобы засыпать в своем обществе…

Ты обернулся, блеснув дужкой очков. На губах появилась хитрая улыбка.

— Нет, я подумал, что ты будешь дремать, как все эти милые старички, которые засыпают во время разговора и в театрах, и просыпаются, когда артистам начинают аплодировать…

— Тогда я аплодирую тебе… — я тоже улыбнулся.

— Сегодня я вспомнил, как мы первый раз приехали в Зальцбург и нам дали двухместный номер в гостинице. С двумя кроватями. Помнишь, что я сделал?

— Ты сломал одну, когда попытался сдвинуть их вместе… — я улыбнулся.

— Я не знал, что ножки одной привинчены к полу. это было невероятно… Таких кроватей уже практически не существует! Знаешь, Пьер… — ты вдруг стал очень серьёзным. — Я подумал об этом потому, что я как раз такая кровать. Я чувствую себя привинченным к жизни. К этому времени… всё меняется вокруг меня, и мебель и обои… и можно положить даже новый матрас… но в сущности кровать остаётся на прежнем месте. Её никуда нельзя передвинуть. Только сломать.

— Что ты и сделал, — резюмировал я. — Нам потом пришлось платить большой штраф. Зато мы спали на одной.

— Я помню, они подумали: не успели эти французы въехать, уже сломали кровать… — ты словно прогнал мрачную тень с лица и снова заулыбался. — И не одну в своей жизни…

Я посидел ещё немного, но время приближалось к двум часам ночи, а в отличие от тебя, я встаю в семь утра. Поэтому я отправился спать. Когда я уходил, ты всё ещё сидел перед камином. Поддавшись порыву, я подошёл и, наклонившись, поцеловал тебя в щёку.

— С днём рождения, Ив.

— С днём рождения, Пьер.

Засыпая, я тоже вспоминал Зальцбург. Это были первые годы нашего романа, самые счастливые ещё и потому, что ты был открыт миру и мог радоваться простым вещам. Ты вспомнил про кровать, а я помню, как в этой, самой первой поездке ты вёл себя как ужаснейший нимфоман и измотал меня совершенно, что само по себе является задачей не из легких. Вспомнил, как ты пристал ко мне как раз накануне выхода в город, и мы опоздали в оперу. Я пытался на тебя разозлиться, но ничего не получилось — слишком уж приятным был повод. Ты был таким очаровательным — смешным в своем стремлении казаться серьёзным и лёгким на подъём. Тогда ты не чувствовал себя ‚привинченным‘ к полу.

Внезапно меня охватило дикое, непреодолимое желание всё начать сначала. Дать отношениям ещё одну попытку. То, через что мы прошли вместе, что пережили — как можно просто взять и отказаться от этого, оставив в прошлом? Я люблю тебя, и пусть даже ты уже не испытываешь ко мне прежних эмоций, моей любви хватит на двоих. Или даже на троих… Я подумал о Мэдисоне и стало неприятно. Но он бы, наверное, не сильно удивился, и потом, ты прав: нас разделяет разница в целое поколение. Рано или поздно он захочет уйти и уйдёт.

Проснулся я от странного звука: словно кто-то стучал, но не в дверь, а рядом. С трудом в темноте разобрал время на часах: четверть четвертого. Снова этот странный скрип и звук, похожий на шорох. Невольно вздрогнув, я позвал тебя по имени. Мысль, что ты мог теперь вот так, как делал это раньше, прийти ко мне в спальню среди ночи выглядело как-то дико. Дверь приоткрылась еще немного, и я рывком сел в постели. Пусто. В коридоре никого нет. Внезапно я услышал цокот по паркетному полу и на кровать сопя прыгнул Мужик. Сказать, что я удивился, значит, не сказать ничего.

— Соскучился по своему старому хозяину? — я вздохнул. — Разбудил меня и напугал. Давай, иди к Иву…

Пес коротко гавкнул и уставился на меня. Что-то в его поведении меня встревожило. Мужик не покидал твоей комнаты по ночам и не забегал в чужие. Он был на редкость пуглив в это время суток. Поддавшись неприятному подозрению, я встал, зажег свет и вышел в коридор, направившись в твою комнату. Мужик обогнал меня и рванул вперед, скрывшись в темноте. Дверь в спальню была приоткрыта, и я зашел.

Горел ночник рядом с кроватью. Ты полулежал на подушке, странно свесив вниз левую руку.

— Ив?.. — тихо позвал я.

Ты повернул голову в мою сторону. У тебя был совершенно невменяемый взгляд.

— Я выпил десять таблеток снотворного, но знаешь… всё равно не могу уснуть…

— Что ты сделал?! — внутри словно что-то оборвалось. Я подлетел к кровати и уставился на пустой блистер с таблетками и бутылку виски.

“Я мог бы сюда не зайти, если бы не Мужик…”

Скорая приехала быстро, но мне пришлось употребить все свое влияние, чтобы тебя не забрали в больницу. Ты ненавидел их, не желал лечиться, потому что каждая клиника так или иначе напоминала тебе Валь де Грас.

— В крови у господина Сен-Лорана содержалась такая концентрация психоактивных веществ, которой бы хватило, чтобы убить нас двоих, мсье, — сухо сказал врач, когда я подписывал за тебя отказ от госпитализации. — То, что он жив — практически чудо.

Я молчал. Эти слова я уже слышал однажды. Не знаю, что за феерическую способность имел твой организм, но наркотики и алкоголь словно бальзамировали его. Ты напоминал мне чёрную птицу Феникс, которая каждый раз возрождалась из пепла, но никогда не испытывала от этого радости. Это был не первый раз, когда я спас тебе жизнь.

Пришлось переполошить кучу народу, будить весь дом. Всё это происходило словно во сне, на автопилоте. Вероятно, я уже привык. Но разве можно к такому привыкнуть?

Зайдя к тебе в комнату, под утро, я подошёл к кровати и посмотрел на тебя, безучастно лежащего на подушке. Злость, обида, негодование подкатили к горлу.

— Ты для этого попросил меня остаться? Для этого?! Сволочь ты! — я сказал это тихо, но вложил в эти слова всю свою злость и боль.

— Знаешь… Пьер… — слова давались тебе с трудом. — Я всех своих любовников не любил одинаково. Но тебя… тебя одного я не любил больше всех.

“Если всё это — месть мне, то как она глупа и жестока”.

— Зря ты не дал мне уснуть… — твоя голова повернулась в сторону окна, откуда в комнату падал предрассветный синий свет. На улице стоял туман. — Мне это почти удалось. Зачем ты меня держишь?

— Если хочешь умереть, изволь. Но избавь меня от необходимости наблюдать очередную попытку. Ты уже всё перепробовал, да? Пытался убить меня, себя… знаешь что? — я присел на кровать. — У меня всё ещё хранится пистолет.

На измятом, словно белая простыня, лице отразилась вялая тень улыбки.

— Стреляться в нашем возрасте уже пошло, Пьер. Нужно было это делать, когда был Жак. Мог бы застрелить нас обоих и пустить себе пулю в лоб.

Я молчал. Вспомнил твои слова накануне, про день рождения покойника. Жить ты не хочешь, жизнь ты не любишь. Ты ничего не любишь. Но эта жизнь без тебя для меня не имеет смысла.

— Я не рассказывал тебе… когда я был в армии… те десять дней. Я так и не попал на фронт. Но шли учения. Шла война. Как-то наш отряд перегоняли с одного лагеря на другой. Ночью. Было жутко душно. Мы шли в кромешной темноте и в итоге заночевали в каком-то сарае. Туда пробрался какой-то араб… не военный, просто бездомный, наверное. Я проснулся от шороха, испугался и выстрелил…

Я поднял голову и посмотрел на тебя. Ты внезапно показался мне жутко старым, почти дряхлым. Волосы у тебя начали седеть ещё пару лет назад, но ты закрашивал седину. Мы оба как-то безумно постарели за этот год. И твой голос был совсем тихим и слабым, как у человека, стоявшего на пороге могилы. Нет, уже лежащего в могиле и наполовину засыпанного землей. Ты и стоял там, и уже не один год.