Я подхожу вновь, на этот раз взвешивая каждый шаг. Понимаю, как оказывается темно в комнате. Аккуратно снимаю с тебя очки и, наклонившись, целую снова. Хотя на самом деле этот второй — “твой” поцелуй.
“Это ужасно. Словно я коснулся губами раскалённого железа. Так больно, что хочется плакать”.
Нужно оторваться от тебя и идти, как велит здравый смысл. Я касаюсь руками волос, влажных, зачёсанных назад, совсем как когда-то, в далекие 50-е годы. Тогда мне бесконечно нравилось их ерошить. Неужели всё это продолжается двадцать лет?
И будет продолжаться.
Ты медленно откидываешься назад, на разобранную кровать, закрывая глаза, словно под тобой пропасть.
“Нет-нет…” — я пытаюсь отстраниться, но ты тянешь меня за собой и к себе. И я остаюсь. Снова.
Мы можем простить многое тем, кого любим. И я простил тебя не только за прошлые, но и твои будущие ошибки. И если бы мог и был в силах, то забыл бы о них, забыл те ужасные и несправедливые вещи, которые ты мне говорил. Мы бы могли влюбиться друг в друга заново, начать всё сначала. Я бы хотел этого для нас больше всего на свете. Но этого хотел я. Я знал, что тебе приятна мысль, что я всё ещё люблю тебя, но сам ты, по твоим же словам, исчерпал в себе это чувство. Не только ко мне. Ты устал от любви, как устал в своё время от всего остального: нашей жизни, друзей, своей популярности. Я ничего больше не собирался тебе навязывать.
“Надеюсь, тебе хватит ума не рассказывать о том, что было, Мэдисону? — этой фразой ты начал утро следующего дня. — Я же знаю твою правдивость и стремление к откровенности…”
Я сказал, что ничего не собираюсь рассказывать Мэдисону, и чувствовал себя отвратительно. Не потому что провёл эту ночь с тобой, а потому что всё это в сущности ничего не значило и не меняло. А просто подтвердило давно известную данность: я всё ещё принадлежу тебе.
— Ради бога, Пьер, не стоит так убиваться. Ведь ты не хуже меня знаешь, чем закончатся ваши отношения с Мэдисоном. Ты сделаешь для него всё, и в один прекрасный день он скажет тебе “спасибо большое!” и отправится в самостоятельное плаванье, а ты вновь окажешься в моей гостиной, чтобы прийти к тому, что и так всегда знал. Вот только я не могу обещать тебе, что буду ждать тебя всё это время.
Ты напоминал мне вампира, сосущего свою собственную кровь, из-за брезгливости к крови окружающих. Я боялся, что настанет день, когда ты высосешь себя до капли. И меня заодно. Потому что каждую рану, которую ты наносил себе, ты наносил одновременно и мне. Ты сказал, что отпускаешь меня к Мэдисону и полностью принимаешь наши отношения. И одновременно стал вести себя так, как если бы хотел, чтобы я вернулся к тебе.
“Бедный Пьер, теперь у него сразу два ярма на шее… Того и гляди надорвётся… — в обществе ходили смешки. — Кажется, его разрывает на части от чувства вины одновременно и перед Ивом, и перед Мэдисоном. Но Ив, понятное дело, ничего не теряет, а что думает обо всём этом Мэдисон?”
— Вряд ли у него есть время подумать… кажется, он слишком занят реставрацией сада Мажорель, который приобрели Ив и Пьер.
— Невероятно, и как только Иву удаётся добиться такого! Расстаться с Пьером и сделаться другом его любовника! Да так, чтобы они ещё ему и прислуживали, как будто бы так и надо! И всё это так легко и даже с улыбкой! Все счастливы…
— Я всецело на стороне Мэдисона! — твердил ты знакомым. — Ведь я уже был на его месте и знаю, что это такое: быть звездой сердца Пьера. Могу только посочувствовать и шепнуть ему тихонько: беги! Я всё ещё могу его задержать…
Ты лукавил, конечно, зная прекрасно, кто здесь звезда. Но самое поразительное, что всё действительно выглядело так до ужаса естественно… Мэдисон тебя очень полюбил. Он тоже был на твоей стороне. Но он не знал, что у меня по-прежнему есть ключ от входной двери твоей квартиры.
— О, Пьер, ну это для него был бы скорее повод злиться на тебя, а не на меня… — ехидничал ты. -Ведь это ты приходишь ко мне, а не я к тебе.
— Потому что ты меня приглашаешь!
— Перестань… ты прекрасно знаешь, что мне бывает одиноко и я не выношу скуки. Поэтому я зову тебя по привычке. Тебя никто не заставляет приходить сюда, вместо того, чтобы покатать Мэдисона Кокса в карете… Меня этим уже не удивишь, ты знаешь. Ты так меня избаловал, что я порой не знаю, что сам с собой должен делать… Я даже собой разучился пользоваться, Пьер. И кстати, я совсем не против буду, если вы будете приходить вдвоём. Мэдисон прекрасно относится ко мне.
— Просто он не знает, каким ты можешь быть чудовищем…
Ты улыбнулся.
— Зато знает, каким можешь быть ты. Так что он представляет, с чем мне приходилось иметь дело. Но я выжил.
Мэдисон не ревнует. Ревновать к тебе глупо. Всё равно что упрекать человека в его любви загорать на солнце. Ты не утратил свой свет, хотя он уже никого не мог согреть.
“Я думаю, Ив лжёт, когда говорит, что рад за Пьера. Думаю, он бешено ревнует к Мэдисону ещё и от того, что этот молодой дизайнер ему действительно нравится. Вы же знаете его, он может ныть обо чём угодно, кроме того, что его действительно волнует”.
1 августа, на свой день рождения, ты был в Трувиле, в доме, который мы снимали на лето. Оттуда ты мог наблюдать за строительством нового жилища, которое назвал замком а-ля Агата Кристи. Которым по счёту? Каждая покупка, как очередная попытка избавиться от прошлого, шагнуть в будущее. Ты как будто бы каждый раз верил, что в новых стенах тебя ждёт новая жизнь. Но ты человек в вечном поиске ‚своего утраченного времени‘. Ты говоришь, что не можешь жить в комнате без зеркал. Тебе кажется, что ‚она мертва‘, когда их нет. И всё-таки зеркала — лишь иллюзия жизни. Ты жил словно в одном из таких зеркал.
“Да, кстати, сколько у нас домов, Пьер? — порой сокрушался ты. — Сколько домов, где никто не живёт, и я не хочу там жить один. Зачем они нужны… Они заполнены пустотой…”
Теперь ты всё меньше времени хотел проводить со своими друзьями, и этот день был один из немногих поводов собраться вместе, чтобы поздравить тебя. Естественно, ты пригласил меня и Мэдисона, но в последний момент тому позвонили из Нью-Йорка и сообщили о болезни отца, и он уехал в Америку. Я предложил поехать вместе с ним, зная, что он откажется.
— Нет, ты должен прийти к Иву. Он обидится, если тебя не будет.
Я позвонил тебе и сказал, что буду один. Помолчав немного, ты добавил:
— Это будет вечер одиночества. Все приедут без пары.
Я чувствую мрачное затишье перед надвигающейся бурей. Слуги клянутся, что ты почти не пил ничего в последние пару недель и много работал — верный знак приближающегося срыва. Мне не хочется приезжать, в последнее время я чувствую страшный упадок сил, когда вижусь с тобой. Те, кто знал тебя молодого, чувствуют то же самое.
“Мы почти не были счастливы в нашем Доме Счастья в Танжере. Ты больше любил дом Змеи”.
В полутёмной, с задёрнутой бархатными гардинами гостиной пространство освещается десятком подсвечников, и ты сидишь в кресле, окружённый их белым сиянием, словно мертвец в усыпальнице.
“Женская природа двойственна. Я понял, что днём женщины хотят убеждать, а вечером — соблазнять”.
Мы все старались поднять тебе настроение, но ни у кого не хватало для этого сил. Вечер получился излишне торжественным и печальным. Многие из наших прежних друзей не приехали, некоторых ты сам не захотел видеть.
— День рождения покойника, — ты с улыбкой посмотрел на немногих собравшихся. — Нам есть, что вспомнить.
Никто не захотел оставаться до утра. Провожая гостей, я перебросился парой слов с Лулу. Она выглядела подавленной и печальной — состояние немыслимое при её живой, подвижной натуре. Ты даже её смог вогнать в хандру.
— Но ты хотя бы останешься с ним? — это прозвучало больше как мольба. — Ему очень одиноко.
— Ив сам выбрал для себя эту жизнь, — по привычке философски изрек я. — Но да, я останусь.
Я вернулся в гостиную. Ты сидел у камина, застыв в неподвижной позе — белый костюм, чёрный галстук. В какой-то момент ты олицетворял собой иллюзию ‚нарисованности‘. Словно человек из портрета шагнул за пределы рамы и сел в кресло. На подлокотнике пепельница и стакан с виски. Ты и вправду мало пил за ужином, но это выглядело скорее тревожно.
