1974
— Я не могу… не могу сейчас… — твой тихий шёпот постепенно перерастает в отчётливые слова и становится громким. Ты отталкиваешь меня и садишься на кровати, схватившись за голову. Лицо искажает гримаса.
— Что, опять голова болит? — я, вздохнув, сажусь рядом. Ветер надувает занавески твоей спальни, напоминая синие паруса корабля. Я чувствую, как в комнате холодно, поэтому встаю и закрываю окно. Два часа ночи.
— Просто раскалывается. И так каждую ночь. Это невыносимо. Зря мы не пошли в «Семёрку»… я бы сейчас был там и не мучился здесь…
— Со мной… — заканчиваю я за тебя и присаживаюсь на краешек кровати. — Ив, мы там были вчера. А позавчера праздновали день рождения Паломы в Риц. Ты же сам говорил мне когда-то… помнишь? Зачем каждый день куда-то ходить? Можно хотя бы один вечер провести дома, вдвоём.
Ты словно не слышишь меня, хмуро уставившись в окно. Когда я ласково провожу рукой по твоим волосам и пытаюсь обнять, ты раздражённо отталкиваешь меня со словами:
— Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ!
— А чего хочешь? Шляться по притонам и надираться до полной отключки, обкуриваясь в компании дегенератов? — взорвался я. — Неудивительно, что у тебя болит голова! У тебя ломка!
Ты смотришь на меня так, будто я сказал что-то несусветно оскорбительное и, как это всегда бывает, когда я говорю тебе правду, молчишь и злишься. Я иду к себе и ложусь спать. Ненавижу, когда мы ссоримся вот так, чтобы разойтись по разным кроватям. Чувствую, как тупая боль проникает и в мои виски, и зарываюсь лицом в подушку. Теперь и у меня болит голова. Наконец, мне удается заснуть, но сплю я недолго. Меня будит скрип кровати и, проснувшись, я вижу тебя, безучастно сидящего на краю с потерянным и измученным видом. Обида во мне тут же сменяется острой жалостью. Ты как потерявшийся ребёнок, чьи родители никогда уже не придут, и он знает об этом.
— Что, так сильно болит?
— Меня словно бьют головой о бетонную стену… я выпил уже три таблетки аспирина и в какой-то момент поймал себя на том, что хочу выпить ещё и ещё… и мне стало страшно, до чего я могу дойти.
Последняя фраза, я знаю, относилась не к головной боли.
— Пьер, прости… я ненавижу ночь. Всё затихает снаружи, но внутри… внутри что-то просыпается во мне… что-то жуткое… Это оно тебя прогоняет…
Я прерываю бессвязный поток слов, привлекая тебя к себе и обнимая. Ты напряжён, и я почти чувствую, как тебе больно. Мне тоже больно. В последнее время у нас ничего не выходит. Ты либо пропадаешь где-то на вечеринках, либо пьян, либо плохо себя чувствуешь, либо работаешь.
— Я хочу, но я не могу. Я не понимаю, что это такое… я люблю тебя, но с тобой — не могу.
Ты говоришь, что тебе хочется снять свою голову с плеч, встряхнуть и вытряхнуть из неё пепел и мусор. Тебе кажется, что она вся засорена изнутри.
— Я истеричка. Самая настоящая клиентка для психоанализа. Раньше секс с тобой снимал головную боль, а теперь он её провоцирует.
Ты как будто успокаиваешься, наконец, и я тихонько укладываю тебя рядом, обнимая. Ты одновременно тянешься ко мне и отталкиваешь.
— Всё, Кику… давай просто полежим… — я чувствую, как твоё дыхание становится ровнее, ещё немного — и ты засыпаешь в моих объятьях.
Всё повторяется изо дня в день. Твоя популярность растёт так же, как и наши скандалы. Я объясняюсь с журналистами, что ты не даешь интервью, и захлопываю перед ними двери нашего дома. Нашего нового дома. Мы недавно приобрели квартиру на Рю Бабилон, и я надеялся, что смена обстановки позволит тебе отвлечься. Твоя неуравновешенность и перепады настроения стоят нам больших денег — приходится платить журналистам, чтобы они оставляли тебя в покое.
Я не люблю лицемерия. А мне приходится лицемерить, убеждая всех вокруг, что у нас всё хорошо. А между тем я всё больше ощущаю свою беспомощность. Ты отдаляешься, у тебя появляются новые друзья, которые мне совсем не нравятся.
— Я убегаю от славы, а она преследует меня, лезет за мной под кровать… Это ты виноват! — ты набрасываешься на меня с обвинениями, едва мы приходим домой.
— Я? Ты устраиваешь стриптиз в Золотой орхидее, пьяный въезжаешь в чужие машины, устраиваешь драки с полицейскими, а я виноват?!
Ты смотришь злобно.
— Сам будешь с ними разбираться! Я не стану ничего говорить! Не хочу! Красноречие — это твой конёк, Пьер! Ты у нас мастер вешать лапшу на уши… — ты подходишь к бару. — У нас что, закончилась выпивка?
— Хватит пить, Ив! Тебе придется давать комментарии, если ты не можешь себя контролировать!
— Так скажи, что я сдох!
— Завтра дашь им десятиминутное интервью и тебя оставят в покое до ближайшего показа.
— Сам давай мое интервью! — неожиданно орёшь ты. — Ты справишься, не сомневаюсь!
Ты подходишь ко мне и твои глаза темны от гнева.
— Где ключ от бара?
— Ты не будешь больше пить сегодня!
— Ах так? Ну и хрен с тобой! –ты берешь куртку и ключи от машины. — Тогда я ухожу.
— Неужели ты не видишь, что это уже перебор? — я хватаю и трясу пустую бутылку шампанского. Какая это по счёту? Я только-только уладил скандал в Орхидее! Твоя пьянка обходится нам слишком дорого…
— Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ я сидеть дома! Не хочу! У меня голова раскалывается от твоего голоса!
— Ты никуда не пойдёшь!!! — теперь я тоже ору. Я знаю, что нас слышат слуги, но мне плевать.
Я пытаюсь перегородить тебе дорогу к двери, но ты кричишь, что ненавидишь меня, отталкиваешь и выбегаешь, хлопнув ей так, что с тумбочки падает и разбивается фарфоровая фигурка.
Мое терпение лопается. Я знаю, что это перебор с моей стороны, но я и так достаточно терпел. Всё вышло из-под контроля… Я иду в твою комнату, открываю ящик стола и вытряхиваю бумаги. Я знаю, что я ищу. И одновременно и хочу и не хочу находить. Письма. Его письма к тебе. Как смеешь ты держать их в нашем доме? Я нахожу одно, узнаю его по почерку, читаю… нет, просто пробегаю глазами. Не могу читать эту мерзость. Руки дрожат, а к горлу подкатывает тошнота.
Рву письмо на мелкие кусочки, возвращаюсь в гостиную и хватаюсь за телефон.
— Карл? Жак с тобой? Нет? Что? Мне плевать. Я ведь просил тебя… я ведь просил! У меня его письма! Штук десять! — лгу я. — Вот что… держи своего жиголо при себе! Можешь не вешать мне лапшу! Всё ты знаешь прекрасно! Карл! Он дает ему наркотики!.. Я знаю, что Ив не ребёнок!.. Иди ты к чёрту!!!
Я звоню в колокольчик и сообщаю пришедшему слуге, чтобы, когда ты вернешься, он сказал тебе, что меня нет дома, и он не знает, когда я вернусь.
Мне приходится долго ждать. Я знаю, что не могу быть уверен, куда именно ты отправился, но интуиция подсказывает, что я прав. Ты появляешься уже за полночь. Разговариваешь с Луисом, потом звонишь по телефону. Я просто снимаю трубку из своей комнаты, где выключен свет и слушаю разговор.
Теперь я сам жалею, что пошел на это, но отступать слишком поздно.
Я выхожу из своего укрытия, когда слышу звонок в дверь, спустя, наверное, минут пятнадцать.
— Что происходит? Луи сказал мне, что ты уехал… — ты удивлён, обескуражен, испуган, но одновременно тебе любопытно… что же я собираюсь сделать? Ведь я никогда не устраивал тебе сцен ревности при посторонних. А тебе это нравилось. Нравилось выводить меня из себя, словно проверяя, до какой грани я могу дойти. Ты умел быть жестоким просто так. Не потому что был злым. Просто в жестокости ты находил какую-то странную опору, она, казалось, могла делать тебя сильнее. Это была твоя иллюзия.
— Извини, что я нарушил твои планы. Привет, Жак.
— Привет, Пьер… — в отличие от тебя он нисколько не удивлён и не озадачен. Он улыбается мне так, как будто даже рад меня видеть.
Что так бесит меня, так это его внешний вид. То, как он одевался… Городской щеголь, фат, практически театральный персонаж, Жак носит костюмы-тройки, шляпы, перчатки, атласные рубашки с узкими манжетами, часы на цепочке. Он одевается с такой же тщательностью, как самая заправская парижская модница, и я задаю себе вопрос: может быть, это тебе в нём так нравится? Он воплощение стиля в одежде, он любит её, как живое существо, которое покрывает его тело. Здесь каждая мелочь — продуманный символ. Но я вижу перед собой человека без личности. Красивая оболочка, блестящая подарочная бумага, в которую можно завернуть какое угодно дерьмо. Ив, я же знаю, что ты способен привязываться к вещам больше, чем к людям.
