– Чай будешь? – спросила она.

– Не буду! Что проку в воде? Я пива напился. Последнее, душа моя, бочковое пиво мы с Петром сегодня пили! Исчезнет скоро оно. И будут продавать его в бутылках – не на разлив из деревянной бочки. А будут, как квас сейчас продают – из металлических в палатке.

– Так хорошо же… – не понимала жена.

– Вкус будет не тот. Им не выгодно так. Надо, говорят, больше производить. А где больше – там вкуса и нет. Ты уж поверь мне – художнику!

Он вернулся в коридор, поднял за ручку мольберт и понес в мастерскую.

Пошаря по стенке ладонью, Савелич нашел выключатель. Свет, моргая, зажегся. То был яркий свет длинной линии ламп по всему потолку и от двух таких же светильников по концам мастерской. Савелич пошел вдоль станков со своими работами.

В этот год как-то мало ему рисовалось. Возникал вроде замысел, и этюд получался, а на холст – не входило. Виктор Савелич смотрел на какой-то набросок и не понимал, зачем было его рисовать. Зачем он вообще ввязался в эту историю? Как так получилось и до чего он дошел, что, взяв министерский заказ, не может его начать рисовать? Он брался за кисть, но каждый набросок казался без смысла ему и халтурой.

А вот ты – художник. Вот как чертежник, ты нарисовал корабль. Но только к чему? Нет жизни в картине. Есть волны и чайки и дым из трубы. А душе не хватает чего-то. Не хватает в картине того, что должно заставлять на картину смотреть не с любопытством техническим, а для души.

– Испи-сал-ся! – прошептал Старик.

Это пугало. Не хватало духа в картине. Не хватало пока лишь в этюдах. А там – на картине будет совсем не хватать: во всю высь и ширь! Конечно! Он – признанный художник. Никто на это говно не выпустит дельной рецензии.

И друзья – того хуже, не скажут: «Старик! Да ты дерьмо написал! Возьми себе отпуск и отдохни!» Или плохо совсем, если – станут хвалить. И ты начнешь в болтовню эту верить и успокоишь себя: «Сойдет! Переживем! Не такое бывает». И только в глубине нет-нет, а возьмет и уколется совесть, что на лучшее ты уже не способен и держишься ты на плаву оттого, что входишь в когорту. Ты форму и тени рисуешь правдиво. Но ты – не просто фотограф? Ты раньше им не был.

Савелич шагнул шаг назад и споткнулся о ножку другого станка. Он снова всмотрелся в этюд. Ведь не на выставку это он пишет! Да и всем все равно, что в холле будет висеть министерства иль какого-нибудь пароходства! Заказ – то от водников. Кто из них в галереи-то ходит? Прорисует неплохо: и катер Ракета» несется по руслу, и матрос возле рубки судоводителя смотрит вперед. И движение есть… «Чего надо еще? Или я перегрелся сегодня?»

Савелич, ощутив нехватку сил, присел на табурет и часто задышал.

Они, заказчики – как все, конечно, люди. Они ничего не поймут – заберут и повесят все это творенье (если он нарисует) на какой-нибудь мраморной. И картина для мух будет висеть. Не сразу, конечно, они облюбуют ее. Но через год – когда высохнет масло, и им перестанет «вонять», – как говорит жена Петьки: «Welcome!!!» Ах! Нет! Так говорят англичане. Или на хрен она этим мухам нужна. Но сидеть-то им надо хоть где-то на чем-то. И тараканы. Если рядом – столовая, непременно же будут за рамой спасаться. Картина будет большая, и лишь впятером ее с рамой снять! Просто рай для тараканов!

А теперь – гонорар. Заказ достать было не просто. Но взял, вырвал себе по праву старейшего. И давно пропускал свою очередь. В этот раз – не пропустил. Деньги очень нужны. Не ему – его дочери: внуки растут, квартира их с мужем стала тесна. Они наведываться стали чаще, и как-то совсем по-хозяйски уж смотрят на его – родительскую квартиру.

Пять-шесть тысяч рублей помогли бы. На денежки эти он мог поменять их квартирку на сталинский дом, на четырехкомнатную, на такую к примеру, в которой жил Петр с коридором длиной метров десять, кладовой, просторною кухней, отдельною ванной.

Савелич взглянул на свободный мольберт и пошел к стеллажу. На верхней полке, проложенные мелованной бумагой, стояли работы Петра. Чтоб опять у него ничего не сгорело, Савелич работы его принимал на хранение. Иногда, как сегодня, Савелич их снова и снова просматривал.

Портрет. Савелич взял нужный портрет. Внизу он прочел: «Дед Андрей» и поставил картон пред собою на полке, сложив на груди свои руки, чуть отошел и просто смотрел.

Старик с бородой и в крестьянской рубахе сидит за столом и смотрит куда-то. Наверно, закончен обед. Ендова с края картины видна. У деда в руке деревянная ложка. Ложка своя. На обед приходил каждый с ложкой. И нет ведь тарелок. Едят из ендовы. Но обед уж закончен. Ложка облизана или протерта. Чуть посидев, дед встанет сейчас и пойдет.

За дедом на беленой стене отрывной календарь, фотографии. На скатерти чисто: нет даже крошки. Старик просто смотрит.

Не жалеет о чем-то: на то не похоже. Не желает исправить. Было – как было. Каждый должен пройти сквозь свое, понаделать ошибок, сделать что-то не так, на что-то решиться. И не сделать ошибок – тоже ошибка, большая ошибка. «Было все», – говорит как бы дед… Савелич перевернул лист картона, на обратной его стороне он увидел: этюд и был так подписан.

– Мощно… – прошептал Савелич. – Но куда мне все это девать? Когда этот дурень для дела созреет? Время идет и пора! Пора заявлять о себе, а то будет поздно. И мне дураку надо успеть! Я ж могу сделать многое. Я могу дать дорогу. Я вывел уже его на нее. А он – понимает?! Меня надо лишь один раз услышать и сделать, что я скажу. А дальше! Когда уж признают, когда станешь членом – иди куда хочешь, зигзагом, аллюром иль рысью, вращайся на одной ноге, прыгай вперед и назад, все будет можно – в пределах и чуть-чуть за рамками… И! В время от времени – Стоп! Реверанс: шляпой – вправо, потом ею – влево, пером – по земле – зафиксируй поклон! И пой свою песенку дальше! Если после поклона совсем не забудешь, что хотел спеть!

Петр шел на работу. От метро можно было подъехать автобусом, можно было пройти остановку пешком. Дождь закончился. Надо было идти по обочине. На дороге пора было б сделать и тротуар, но оставили это на самый последний момент и пока только клали бордюры.

Вот от дороги в сторону пошли проложенные плиты для грузовиков, и Петр по ним пошел вместе другими, кто должен сегодня работать. Потом Петр и с этой дороги направился к сборищу домиков или вагончиков. Тут было месиво глины, лужи и колеи. Идти надо было по доскам. Все хорошо и терпимо зимой. Не плохо и знойным летом. Но если дождь… Ведь работают люди в отличных условиях! В кабинетах сидят, да хоть учителем в школе – тоже не плохо! А тут целую жизнь, как собака: то на морозе и греешься чаем и водкой, а то вот в грязи. И тоже пьешь чай или водку, боясь заболеть.

Еще одна мысль пришла в голову. Он снова вспомнил про Анрюху – про земляка, который многим помог сбежать из колхоза. Он так же помог и ему. Тут Петр почувствовал: Андрюха поможет ему и в этот раз. Только действовать надо весьма осторожно. Так, что бы он не смог ни о чем догадаться.

По досочкам Петр шел на работу, пробираясь на остров или, как говорили, «в вагон-град» – на площадку бытовок и разных вагончиков.

Понедельник всегда начинался с длинной планерки. В понедельник всегда полагалось на ней засидеться, дождаться очереди выступить, огорошить начальство проблемой, которую сам же ты сможешь решить и добавить проблему, которая будет под силу только начальству. Только надо не переборщить. Надо знать свою меру.

Вагончик штаба стройки на колесах был с выбитым стеклом, которое наспех снаружи заделывал стекольщик, не слушая то, что твориться внутри. А внутри за сдвинутыми в линию столами расселись бригадиры, инженера и даже приехал начальник главка, чья машина, дабы не увязнуть осталась за воротами всего этого грязного месива. Он слушал, что-то говорил, по делу и без: о машинах, о бетонном заводе, о качестве цемента, о поставщиках.

Петр слушал и слушал, смотрел и видел сквозь щель спрятанный им в шкафу матрац, а под ним – свалку распитых бутылок, не выброшенных с вечера пятницы.