А в метро поезд мчался, как будто и сам он спешил на свидание с Анной. Подъехали к Соколу. Петр от дремы очнулся. Он снова проверил починенный зонт, приоткрыл его и потрогал дефектный шарнирчик. «Грубовато», – подумал он. Но дело уж сделано. А чтоб так, чтоб никто не заметил и места починки, – не сделают даже и в мастерской.

Но вот и Войковская. По ступенькам Петр поднялся наверх и вышел к трамваю. На промятом дырявом асфальте лужи еще не просохли. Ботинки Петра были также еще сыроваты, хоть сушились весь день по всем правилам в теплом углу с постоянным засовыванием внутрь скомканной сухой газеты. Но Петр не обращал внимания на это. Главным было, что небо очистилось, солнце светило и было тепло.

Наверное, поменялся ветер. В обед уже дуло с востока и севера, и потому, Петр, выйдя на Войковской, сразу почуял сизую гарь от завода. Та оседала в каньоне домов у шоссе. Сейчас ветер был слабым и воздух на остановке трамвая, казалось, был серым и синим.

Москва еще не разрослась и только намечала захват ближайших окрестностей, строя большие дома вдоль дорог. За такими домами-щитами вглубь от шоссе в лучшем случае были либо пятиэтажки, либо дома до трех этажей, построенные после войны еще пленными немцами. А нередко за теми домами-щитами были просто деревни и села: Ховрино, Чертаново, Медведково, например.

Вот подъехал трамвай, и Петр быстро запрыгнул внутрь вагона. Он сесть успел у окна, рядом сел кто-то, потный и с перегаром. «Во всем виноват гастроном, – пошутил в себе Петр. – Похоже, товарищ с чугунолитейного. Если так воняет на улице, то что же в цехах? Возможно, дают молоко. Да при таком вонизме вина, конечно, не повредило бы».

Трамвай стрекотнул и поехал. Через четверть часа Петр Анну увидел на остановке и быстро сошел к ней.

– А вот и я! И вот – ваш зонт! – Он протянул аккуратно застегнутый скрученный зонтик. – Не волнуйтесь, починен!

– Спасибо! А я уже думала новый купить… – Она взяла зонт и захотела его развернуть.

– Денег так не напасешься… – Рублей пять, небось?..

– А я ваш зонт, представляете, – Анна посмотрела Петьке в глаза, – забыла…

– В Третьяковке?.. – Петр испугался пропажи.

– Нет, – искренне ответила она, – у себя на столе в кабинете…

– Би-о-ло-гии… – продолжил Петр.

– Я уже подошла к остановке, и вспомнила. Побоялась вернуться и опоздать и вот ждала. Вы торопитесь?

– Не очень… Давай уж на «ты»! – Петр давно не стремился домой и возвращенье в свою коммуналку отодвигал максимально подальше. – Пойдем и возьмем! – предложил тогда он. – Посмотрим, как учат детей в испанской школе…

– И все-то ты знаешь!.. – хихикнула Анна.

Район Петр знал и знал отлично. Лихоборы – когда-то разбойничий край. Сто лет до этого назад преобразился он благодаря дороге с депо для паровозов и вагонов, товарной станции, тонкосуконной фабрике, сельхозакадемии и многому еще чему при реформаторах-царях.

Лихие боры спилили, пни – прокорчевали, а на их месте на разгороженных делянках посажены были породы разных деревьев под наблюдение. Это теперь Тимирязевский парк. Оставшееся место стало опытной станцией и полями академии. Здесь сеют и жнут для занятий студентов.

Сюда Петр приехал лет двадцать назад – к родственникам в домик из старых шпал на проезд Черепановых. В славном сорок восьмом в доме том было тепло: скорее от тесноты. Свет проникал сквозь оконце, а грелась и делала пищу семья тогда на буржуйке. Слава Богу, был пол, на котором и спал тогда Петр, завернувшись в шинель. А шинель ту сменял он в деревне еще на базаре на тридцать своих трудодней – что равнялось мешку рязанской картошки.

Петр с Анной шли к школе. Он и здесь жил когда-то в красно-бело-полосатом доме, в квартире номер сорок с туалетом, но только без ванной. Не очень давно это было.

Как родилась вторая дочь, ему дали комнату больше в квартире, где кроме уборной была еще ванна. Теперь можно мыться не раз в неделю в бане за пятнадцать и двадцать копеек, а хоть каждый день. Вот это – счастье!

А тут из комнаты окна смотрели прямо на школу. Здесь старшая дочь успела окончить пять классов. Как не знать, что здесь учат испанский?

Во дворе было тихо. Лагерь ужинал. Пахло котлетами. Из столовой слышалось звяканье ложек, тарелок, стаканов. Петр с Анной тихонько вошли в вестибюль.

– Ключ от кабинета – в учительской.

– А ключ от учительской? – прошептал Петр.

– У меня…

Кабинет биологии был на четвертом. Анна вставила ключ, отперла. И без скрипа открыла тяжелую дверь. Ударило в нос формалином. Вошли. По стенам стояли шкафы. За стеклом были банки с пробирками, коробки со стеклами. В них замурованы были, высушены или заспиртованы останки разных существ: от мух или бабочек до лягушек и крыс. Все это хозяйство и пахло.

В углу Петр увидел скелет на подставке. Потрогал. Спросил:

– Настоящий?

– А сам-то что думаешь? – усмехнулась в ответ ему Анна, взяв с кафедры зонт.

– Покрашено… – Петр ощупывал кости. – Белилами. Цинковыми. Настоящий?!

– Других мы не держим. Какой же еще!

Петр снял черепушку скелета:

– Бедный Йорик!.. И кем же он был?

– Кто? Иорик? Йорик – шутом!

– Я про скелет…

– Это она!.. – услышал Петр от Анны. Она подошла, и в руке у нее был его зонтик.

– Не понял…

– Йорик – она! – повторила Анна для Петьки. – Это женский скелет: смотри по пропорциям. Да… – отшагнув шаг назад, убеждала она, – скелет рожавшей женщины. И скелет настоящий.

– С кладбища?..

– Нет. – Анна не смущалась. – Вырезанный из мяса. Видишь, – она провела пальцем по кости, – здесь и здесь краска слезла. Все это о чем говорит?

– О чем?

– О том, что здесь сухожилия срезаны!.. У скелета, отрытого с кладбища, – голые кости, сухожилия сгнили. Если скелет делался в морге – сухожилия срезаны. И в этих местах краска слезает. И посмотри ты на череп! Он же распилен! Вот так вынимают из черепа мозг.

– Подробности… – выдохнул Петр, надевая на пику хребта чью-то, чем черт не шутит, может быть, даже знакомую голову. – Из морга, говоришь.

– Да, – коротко тихо сказала подруга. – Добра этого много по моргам: студентам же надо учиться? – И от двери она уж кивала на выход: – Пошли! Жена заждется!

– А муж?!.

– А с мужем, – Анна поднесла к губам указательный палец, – своя история…

На цыпочках по лестнице, сторонясь голосов и шагов, Петр с Анной покинули школу, и садом с лазейкой в заборе пошли к остановке трамвая.

Петр держал ее руку, ощущал ее длинные пальцы, чувствовал он: она хочет к нему, быть его рада, и рада, что он с ней идет, ведет ее уверенно куда-то, хоть и молча. И даже они побежали от школы, затем быстрым шагом дошли к остановке у лодочной станции. Их трамвай только что отошел, и снова они шли пешком. И на другой остановке они на трамвай не успели.

– Уф! – отдышалась она. – Теперь нет уже разницы ехать или идти.

– Никуда не спешишь?

– А куда торопиться? – подбросила плечи она.

– К мужу…

– Он поздно придет.

– Он сильно так занят?..

– Диссертацию пишет. Мой муж, – она озорно улыбнулась, – книжный червяк!

– Червяк?! – переспросил Петр.

– И сидит, и сидит в библиотеке – в Ленинке. Там только в девять закроют. И в десять он лишь будет тут!

– Так, пошли!.. – Петр удивился тому, что у них есть возможность вместе идти, а они не идут.

– Куда?! – Она округлила азартно глаза.

– Провожу!..

Страсть поглотила обоих. Им нужно было сбежать от лишних глаз. Через дырку в заборе рыбного института прошли они в парк академии.

Еще не темнело, но было поздно. Они лобызались под старою липой. Потом пошли берегом пруда, торопясь, не зная куда. Они не боялись уже ничего. Им только хотелось забраться подальше вглубь парка, где почти никого сейчас не было. Вот Петр остановился, прижал к себе Анну. Погружение друг в друга, в общую сущность – вот что охватило обоих. Все остальное теперь стало им безразличным.