Петр рисовал, боясь остановиться и сбить свой кураж из-за передышки. Здесь был сейчас только он, его мольберт и натура, и чувство, и мысль, как все переделать. Он в рубахе потел, вытирал с бровей пот, но не мог расстегнуть её ворот. Важно было помнить эмоцию и не позволить себе на секунду отвлечься: собьешься потом – и этюд весь насмарку.

Савельич взял из травы под мольбертом пустую бутылку, пошел с ней на родник. Часа два, понял он, Петьку тревожить не стоит…

А сейчас вот Савельич отхлебывал пива и думал, что делать с этим дважды «переростком», точнее «недоделком» без диплома? Все было б проще устроить лет десять назад. Да нет, могло оказаться труднее.

Глаза собеседников встретились.

Оба отпили еще по глоточку, Петр посмотрел на часы:

– Десять почти!

– Пора и спешить, – согласился Савельич и вынул из кармана пять рублей, поднял их вверх:

– Лена! – крикнул он и, убедившись, что та видит бумажку, положил свои деньги под кружку и встал.

Ноги с трудом распрямились. С мольбертами пошли они к остановке, где и расстались. Петру надо было в Дубки. Трамвай подошел. Петр вскочил на подножку и скрылся в вагоне. Савелич взглядом проводил Петра и перешел на соседнюю сторону. Его трамвая еще не было.

Петр поднялся в салон. Его взгляд проскользил по вагону. Кондуктора – человека с брезентовой сумкой для денег, с катушкой билетиков – не было. Кондукторы исчезали, их становилось все меньше и меньше. А вместо них у окошек рядом с дверьми делали кассы. Вот и Петька сейчас оказался как раз возле первой из них: металлический ящичек с ручкой. Верх у ящичка – из оргстекла с узкой щелью для мелочи. Монеты сквозь щель попадали на ленту, и ясно было, сколько ты бросил. Ты опускал три копейки, и они красовались у всех на виду. Потом ты крутишь ручку у кассы и по линии отрываешь билет. Рядом красовался трафарет с лаконичною фразой, что совесть – лучший тебе контролер.

Если трех копеек не находилось в кармане, бросали пятачок или гривенник и отрывали свой билет. Сдачу брали со следующего пассажира или пассажиров, забирая у них сколько надо монет вместо кассы. Утром только и слышалось в общей толкучке: «Не бросайте три копейки!», «… две копейки!» или «… одну копейку!» – в зависимости от того, сколько лишнего в кассу кто-то бросил. Когда ехало много народу, деньги передавали, и билет «приходил» по рукам вместе с сдачей. Резиновая лента, словно транспортер, подвигала монеты к «обрыву». Вот кто-то отмотал себе билет, и пара монеток со звоном упала в железную кассу.

Сейчас у Петра была мелочь. Но хотелось ее сэкономить. Вот если сейчас он не заплатит, то завтра не будет менять тех рублей, что положил он в заначку. Они пригодятся на то, что задумал! Еще как пригодятся! Не много, но три копейки – уже пирожочек с капустой в столовой.

«Скряга!» – подумал Петр про себя. Но экономия – это азарт, экономия – это наркотик. Да Петр и привык экономить на всем: на штопанье носков, на готовке еды, на ремонте ботинок, одежды, на пиве, в конце-то концов, и тем более водке. На красках, холсте и картоне Петр, правда, не экономил. Жена возмущалась, что этих картин она насмотрелась и хлама девать уже некуда. Слава Богу, в деревню отвозит. Что за жизнь! Шишкин хренов! Что ни неделя – опять новый хлам! И постоянно все что-то малюет то рядом, в парке, то ездит куда-то с каким-то своим стариком.

Жена кроме Шишкина, кстати, так никого и не знала. Фамилия Репин была ей знакома, но по поговорке о некой картине с названьем «Приплыли». Еще одна фамилия всплывала в ее памяти:

– Ну, как же?.. Как же его? Пикассо!.. – вспоминала она.

– А как его зовут?

– Пикассо… – уверенно жена твердит в ответ.

– Пикассо – это фамилия. Имя – Пабло!

– Павел по-нашему?!.

«Совесть – лучший контролер!» – Петр опять прочел табличку над кассой и взглядом окинул салон: на деревянных в желтую лаковую рейку сиденьях было народу всего-то два парня и три девчонки. На контролера никто не был похож. Помявшись у кассы, как будто ищет он мелочь, Петр проехал одну остановку и вышел. Вышел по-честному, ибо согласно общего правила (так же на приклеенной над кассой табличке) безбилетным считался тот пассажир, который в течении одной остановки не оплатит свой проезд. Петр и сам удивился, что вышел, не заплатив, как обычно. Он ступил на мостовую, и отошел на тротуар. Трамвай покатился, а Петр пожалел, что пожмотничал и идти ему будет подольше на полчаса.

Но главным было другое: он выбрал путь к намеченной цели. В нем, как в плохой коробке передач, после многих попыток наконец-то включилась и нужная скорость, более высшая. Если так, то полоса для движения нужна теперь новая. Оставалось поймать момент для маневра и встать в нужный ряд.

Петр зашагал. Трамвай стрекотал уж вдали своим резким звонком и громыхал по плохо рихтованным рельсам, унося освещенный салон восвояси. Блеск идущих вдаль рельс и уходящий трамвай, уносящий с собой свет в поздние сумерки.

– Хороший бы вышел этюд, – Подумал вслух Петр. – И если сгустить темноты, то добавится множество смыслов.

Еще одна пара шагов, и все стало ясно про завтрашний день, что завтра на стройке он до, во время и час после после обеда в одной из недоделанных комнат будет писать этот новый этюд. Иначе потом все забудет, и почти готовая картина исчезнет, точнее, не будет она уже нарисована. Это просто – все забывать. И надо рисовать и рисовать, уж если ты – художник!

Петр улыбнулся себе. Он раньше себя так не называл. Отчасти – потому, что не было диплома, как будто художник обязан иметь эту корочку. Его и сейчас нет, но дело-то ведь, не в бумаге. Дело – в душе, дело – в способностях. Петр понял, что многое может. Раньше знал, а теперь вот – и понял.

С мольбертом Петр шел и вдыхал запах лип от аллей старого парка. Был самый цвет. Петр шел, и его обдавало волнами воздуха: вот с легким ветерком прошла волна тепла. Прошел еще – и сбоку с Пасечной улицы вышел холодный поток. Пробежали мурашки по телу. Хорошо! Здесь и место сырое. Рождается здесь речка Жабенка, и здесь – родники. Петр прошел чуть подальше – снова тепло. А потом сто шагов – и снова – прохлада.

Петр направился к полю через дорогу. Вокруг поля были столбы с натянутой толстою проволокой. Она не давала коровам пройти к трамвайным путям. И поле, и этот парк, все это было Москвой с островками деревни в четверть часа езды от Кремля.

И пахло здесь по-родному, по-деревенски: от Коптевских бань – смолой дымоходов, от поля и фермы – травой и навозом. И ранним утром в тиши кроме шума одной-двух машин на шоссе услышишь в окно ты мычанье коровы на ферме у Академии в каком-то километре от тебя.

Днем ходят и ходят коровы по полю. И есть там пастух, и есть доярки. И есть магазин, где на разлив продают молоко, и оно там парное. И пахнет оно молоком, а не как из пакета – ничем: из того треугольного, из магазина, в пол-литра пакета.

«Это все – ностальгия или привычка?» – про себя думал Пётр. Ведь он деревенский. И деревенских, как Петр, в Москве уж две трети, если не больше. И вот ведь через шоссе на пустыре колхозницы, которые теперь москвички, никак не успокоятся – сажают и сажают по весне картофеля и лука. Картошка – в магазине по одиннадцать копеек килограмм. Бумажный пакет с тремя килограммами – тот стоит всего тридцать три копейки. И в магазине лука навалом. Но бабы с упорством с апреля по май с упоеньем копаются в клочочке земли, огороженном кольями с прутьями и чем-то еще вроде спинок старых кроватей. И каждый надел невелик: по размерам он как оградка могилы на кладбище.

Петр в мыслях таких прошел краем поля до самого дома. Вот он прошел через арку во двор, открыл дверь у подъезда. Поднялся на десять ступенек. Вот – лифт. Железная с сеткой дверь со стуком закрылась. Вот кнопки. Нажал. Вот и нужный этаж. А вот и дверь коммунальной квартиры с номером сто тринадцать.

Замок двери открылся, и Петр шагнул в темноту коридора. Запах смеси потов и одеколонов, запах дуста от тараканов и поношенной обуви заставил чуть реже дышать. Петр прошел пять шагов к своей двери и вставил ключ. Он повернул ручку замка.