– Тебя не спрашивают! Тебе-то откуда знать!

Он уже не мог кричать, но не выглядел даже уставшим, просто озадаченным.

Я не смогла заставить себя закрыть ему глаза – боялась, что даже с закрытыми глазами он останется таким же озадаченным.

К тем немногим словам, которые Эйфории приходится искать в словаре («Не стесняйся, ты же не учительница английского у высокомерных молодых дамочек, не то, что я тогда», – утешает ее Берил Дьюзинбери), принадлежит слово «пситтакоз». Ее ставит в тупик смерть бедного мистера Альберта от болезни волнистых попугайчиков и попугаев ара. Она гадает, бывал ли он в Африке и не заразился ли там, хотя Настя утверждает, что в Англии можно подхватить любую болезнь. «Зачем ты тогда здесь?» – удивляется Эйфория. «Чтобы найти титулованного мужчину», – отвечает Настя. «А как же антисанитария?» – пугается Эйфория. «Неважно, главное, чтобы с титулом, – уверена Настя. – У таких это незаметно».

По мнению Эйфории, Настя зря теряет время, если метит в кого-то из сыновей или внуков миссис Дьюзинбери. Она видит, как смотрит на Настю сама миссис Дьюзинбери. Если Настя считает англичан грязными, то миссис Дьюзинбери точно такого же мнения о молдаванах.

Миссис Берил, без сомнения, всегда было трудно понравиться, поэтому Эйфория жалеет мистера Альберта, который нашел бы более подходящую и уж по крайней мере более понимающую подругу в Кампале, что с ним, наверное, и произошло бы, не напади на него пситтакоз. Хотя безбожие не принесло бы ему там больше друзей, чем в Кембридже.

Миссис Дьюзинбери тоже кажется ей неудачницей. Не только потому, что ей разбил сердце мужчина с попугайной болезнью, но и из-за отсутствия у нее поддержки близких в дни, когда ей причиняют боль воспоминания. Да, у нее есть сыновья, но они любят мать странною любовью, не менее странна ее любовь к ним. У них не принято ни объятий, ни поцелуев, ни веселого смеха. Если Настя права и англичане действительно грязнули, то объяснением соблюдаемой ими дистанции может служить как раз это. Но Настя во многом ошибается. Например, зря она уверена, что сможет подцепить мистера Сэнди или мистера Пена. Еще она говорит, что у англичан нет души и что они ничего не смыслят в любви, но у Эйфории есть опыт ухода за другими пожилыми англичанками, и этот опыт научил ее, что эта страна купается в любви. Они распевают о ней песни, стоят в очередях за билетами на мюзиклы о ней же, обмениваются открытками на день рождения и на Валентинов день, где только о ней и говорится. «Люблю тебя», – этими словами они завершают телефонные разговоры с родственниками, живущими в дальних концах страны. Правда, то, что англичане предпочитают жить как можно дальше от своих родных, как будто не подтверждает их преданности друг другу, но Эйфории объясняли, что дело тут в работе, а не в безразличии. А еще в стоимости жилья. По словам Насти, квартира миссис Берил стоит больше, чем весь валовой национальный продукт Молдавии, чего же удивляться, если ее сыновья не могут себе позволить жить на Финчли-роуд и вынуждены тесниться в перенаселенных жилищах политиков в Вестминстере и Пимлико. При этом она видела по телевизору выступление мистера Сэнди, утверждавшего, что благодаря правительственной программе строительства дешевого жилья сыновья и дочери, поневоле выехавшие из Лондона, смогут вернуться и снова поселиться рядом со своими близкими. Массовому бегству из столицы скоро наступит конец, обещал он. Но Настя твердит свое: единственная причина возвращения детей в лондонские дома их родителей – это отсутствие работы за пределами Лондона, потому что рабочие места захватывают сирийские иммигранты. Скоро Лондон уподобится делийским трущобам, где в одну комнату набивается сотня человек, вынужденных спать стоя. Но Эйфорию эти прогнозы не пугают. Она знавала скученность у себя на родине и считает ее условием сплочения семей. Сама она живет с мужем в крохотной квартирке в Аксбридже, где они все время друг на друга натыкаются и где один вынужден сидеть в ванне, пока другой готовит на кухне ужин, и все же, будь у них выбор, они предпочли бы расстоянию близость. Полдня она проводит с миссис Берил, но, возвращаясь домой, ценит близость мужчины, за которого вышла замуж. Он говорит, что смотрит на это так же. Они даже спят, крепко обнявшись, то она уткнется носом ему в волосы, то он ей. Из-за этого с ней весь день остается его запах. Настя называет это отвратительным, когда они, проводя вместе час в связи со сменой караула, обсуждают личное. Жена не должна быть такой зависимой от мужа. Это не зависимость, настаивает Эйфория, а привязанность. И вообще, какая разница, если ее муж так же зависим от нее. Настя говорит, что Эйфории нужно больше феминизма. «Как у миссис Берил?» – просит уточнить та. «Нет, как у меня, когда я обзаведусь титулом», – со смехом отвечает Настя. Этим разговор обычно кончается.

Как представляется Эйфории, у детей и внуков миссис Берил важные должности в Сити и в Вестминстере и загородные дома, где они отдыхают в выходные дни, поэтому они не скоро заторопятся на Финчли-роуд, как бы ни сложились дела в экономике. В душе она переживает за миссис Берил и даже немножко надеется, что ее дети и дети их детей лишатся работы и вынуждены будут опять жить с матерью и бабушкой. Но надежда эта несильная, ведь это положило бы конец и ее работе, а ей эта работа нравится, несмотря на то что здесь редко услышишь доброе слово и никто не говорит «люблю тебя», прежде чем положить телефонную трубку. Ей будет не хватать взбивания подушек, чистки столового серебра, протирки хрусталя, обработки пылесосом штор и удаления пыли с канделябров перьевым опахалом; все это не было включено в первоначальный перечень ее обязанностей, но что поделать, если горничная-испанка часто болеет и, пользуясь слабым зрением хозяйки, почти никогда ничем таким не занимается. «Ты создаешь плохой прецедент», – пугает Эйфорию Настя, но ей хоть бы что. Лучше уж чистить приборы, чем сидеть на кухонном табурете и ждать смерти хозяйки, чем занимаются все остальные домашние помощницы на Финчли-роуд. Потому-то у всех них избыточный вес. Полнота – цена, которую они платят за свой единодушный молчаливый отказ становиться в дополнение к помощи еще и уборщицами. А еще ей не нравится бездельничать. И хочется сохранять расположение миссис Берил, чтобы и дальше любоваться ее чудесным рукоделием и читать красивые истории, которые та вышивает, доказывая свое добросердечие сладкими воспоминаниями, пусть и утверждая при этом, что они горькие. Разговоров с Настей об англичанах ей тоже будет не хватать в случае увольнения. Дело, впрочем, не в ее личных интересах. Жизнь старой леди приближается к концу, а стариков, с точки зрения Эйфории, следует чтить. С ее точки зрения, не должно такого быть, чтобы старики оставались без награды за прожитое в виде любви детей, долгожительства и скорой близости к Христу, как бы они ни бунтовали против Него в прошлом.

– Все старушки милые, – говорит она и добавляет: – Ipso facto. (Принцесса научила ее, что это значит «по своей природе».)

– Нет уж, ее я милой старушкой не назову, – доносится из кухни голос Насти. – Даже не подумаю!

Маноло Кармелли – у которого Шими унаследовал, видимо, острую память – никогда не забывал, где находилась его жена, когда он впервые ее увидел, как она его поразила, что он ей сказал и с каким чувством возвращался домой в тот вечер.

Он так и не собрался с духом спросить ее, что она сама подумала, когда увидела его в первый раз. Отсюда происходила, должно быть, вторая жизненная слабость Шими: не тщеславие, нет – слепота к другому. Нехорошо говорить так о Маноло, учитывая, что он увидел только ее – желтоволосую Соню Жилиник с раскосыми рысьими глазами, Соню Жилиник, стоявшую в одиночестве, комкавшую расшитый платок, старавшуюся остаться незамеченной. Маноло показалось, что она сходит с ума от застенчивости. Но он возжелал того, что увидел, а желание – собственническое чувство.