– Нет, вы представляете?!

– Я даже могу сказать, где вы их купили, – продолжает Шими. – В Стэнморе, на Хай-стрит.

– Вы еще скажите, что помните название магазина!

– Помню: «Шими’с-оф-Стэнмор».

В ее памяти что-то брезжит. Неужели памятливость заразна?

– Неужто тот, с множеством голов?

– Он самый.

– Вы работали в «Шими’с-оф-Стэнмор»?

– Я и был Шими из Стэнмора.

Вдовы ахают. В былые времена этот магазин был у всех на слуху. Так они, во всяком случае, считают.

Одна вдова Маркс в неведении, потому что она из Лидса.

– Как это «с множеством голов»?

– Сначала я намеревался торговать френологическими бюстами, – приступает к объяснению Шими, как будто такие вещи можно объяснить. – Это фарфоровые черепа для прослеживания наших способностей. Наверняка вы видели такие в магазинчиках старья. В свое время это было повальным увлечением. Шутки ради я напяливал на эти черепа очки и панамы. Но потом увлечение прошло, спрос на очки и шляпы вырос, а на черепа упал. В тот раз я продал еще и шляпу вашему мужу, – напоминает он вдове Шульман. – Вам понравилось в Жуан-ле-Пен?

Вдова Шульман потрясенно прикрывает ладонью рот.

– Вот это память! – говорит вдова Вольфшейм. – У вас настоящий дар.

Она снова кладет ногу на ногу. Ее ноги знамениты также звуком, которые издают при перекладывании. Это нечто среднее между шипением и дребезжанием, примерно с таким звуком ползет в знойный день по саду змея.

Все же лучше был бы не Бородин, а Дебюсси.

– У меня патологическая селективная гипертимезия, – говорит он ей. – Это скорее проклятие, чем дар.

– Потому что селективная?

– Потому что патологическая. Некоторые вещи я бы предпочел забыть.

– Все мы предпочли бы забыть некоторые вещи, мистер Кармелли.

– Вы, надо полагать, способны кое-что забыть.

Вдова Вольфшейм жаждет полной ясности.

– Моя память, – говорит она, – в общем и целом хороша.

Не то что у вдовы Шульман.

– Вы помните тот день, когда родились? – интересуется Кармелли.

– Конечно, нет, – отвечает вдова Вольфшейм. – Дня своего рождения не помнит никто.

– А я помню. Как будто это было вчера. Душный июльский день, моя мать обливается потом, по простыни ползет тарантул, его прогоняет акушерка. Как такое забудешь?

Ванда Вольфшейм делает вид, что хлопает его по руке.

– Тарантул?.. Где это было? В амазонских джунглях?

– В Уайтчепеле.

Теперь он все же получает по руке.

– Вы нас дразните, – говорит она. Хотя, как ни странно, отчетливо представляет, как по ножке новорожденного Шими ползет тарантул.

Он снисходительно пожимает плечами.

– Что ж, возможно, про акушерку я присочинил.

Уж не флиртует ли он с ней?

Так или иначе, вдову Острапову все это начинает раздражать. Она стучит по столу.

Он приосанивается, выпрямляет поникшие было концы своей бабочки.

– Но вернемся к картам, – говорит он. Не хватало, чтобы после его тарантула вдовы утратили веру в будущее, которое он им назначит. Впрочем, кто в силах воспротивиться загадочным незнакомцам и вояжам за тридевять земель?

Воспоминания о медовом месяце в Жуан-ле-Пен привели вдову Шульман в слезливое настроение. Вдова Вольфшейм гадает, где хотелось бы побывать самому мистеру Кармелли.

Такое место есть. Это туалет.

Он бы многое отдал за способность легкомысленно отнестись к своей нужде немедленно удалиться и свести ее к шутке, с комичной учтивостью попросив у вдов разрешения ненадолго отлучиться. Но он никогда не умел сводить что-либо к шутке. За некоторые грехи – он имеет в виду телесные грехи, а то и капитальный грех обладания телом как таковым – не бывает прощения.

Покинув ресторан, он натыкается на черный BMW Рути Шульман. Та сидит на заднем сиденье. Увидев его, она просит водителя опустить стекло.

Вдовам уже случалось манить его с заднего сиденья BMW. У вдов Северного Лондона Шими Кармелли слывет последним перспективным холостяком – имеется в виду, что он последний мужчина, еще могущий самостоятельно застегивать пуговицы, передвигаться без ходунков и говорить, не пуская слюней. Он знает, что лично он здесь ни при чем. Он трудился в розничной торговле и понимает законы спроса и предложения. Как и роль местоположения торговой точки. Здесь спрос выше, к тому же носит эмоциональную окраску. Напускной катастрофической мужественностью, которой отмечен его облик, – широкими плечами, приподнятыми к переносице глазами со слегка безумным, непокорным взглядом, любовью к меховым шапкам, – он напоминает многим вдовам их отцов и дедов, которых они оставили на родине или знают только по выцветшим фотографиям. Поэтому он не питает иллюзий: на улицах Кентербери или Уэллса они бы не опускали стекла своих BMW, чтобы с ним потолковать.

– Хочу поблагодарить вас лично, – говорит вдова Шульман и протягивает руку. Шими растроган: у нее накладные ногти.

Начиная с некоторого возраста руки становятся историей. Но не моей, заявляет Рути Шульман, предъявляя в доказательство свои руки.

– Я старался ради вашего удовольствия, – произносит Шими с чуть заметным поклоном. – Надеюсь, карты не потревожат ваш сон.

– Мистер Кармелли, мой сон может потревожить все, что угодно. Особенно меня беспокоит первая сданная вами мне карта…

– Семерка червей.

– Именно. Вы назвали ее «картой сомнения». Мне сомнение не нужно, мне подавай уверенность.

– Еще я сдал вам четверку пик, а это «карта утешения». Здесь требуется баланс. Все дело в интерпретации.

– Скажите мне, мистер Кармелли, во всем этом хоть что-нибудь есть или это просто салонная забава?

– Вам решать. Одно ясно: это не наука. Но люди всегда обращались к прорицателям…

– Вот, значит, кем вы себя мните? Прорицателем?

– Я стараюсь никем себя не мнить.

Рути Шульман тяжко вздыхает.

– Мне еще много о чем надо вас спросить. Могу я вас куда-нибудь отвезти?

В ее голосе слышна забота. Но для старика это позднее время. Он отклоняет предложение с новым чуть заметным поклоном. Приятный вечер, лучше немного пройтись, говорит он ей. Он любит вечерние прогулки. При следующей встрече они могли бы вернуться к разговору о картах.

– То есть еще через полсотни лет, – с горечью говорит вдова Шульман и велит своему водителю закрыть окно.

Как только ее BMW отъезжает, появляется вдова Вольфшейм в своем. Она сама опускает стекло.

– А вы нарасхват, – говорит она.

– После гадания всегда велико желание узнать больше.

Она смеется своим веселым смехом.

– А у вас есть желание сказать больше?

– Иногда. Но не сегодня.

– Я разочарована. Почему бы вам не придумать что-нибудь, пока я буду везти вас домой? Я хорошо вожу и ни капли не выпила. Глазом не успеете моргнуть, как окажетесь у себя в Стэнморе.

Он больше не живет в Стэнморе, но не спешит признаваться, что он уже дома. Заученная индифферентность не позволяет выдать, что он обитает прямо над китайским рестораном.

– Я не сразу отправлюсь домой. Люблю лунный свет, хочется посидеть в спокойном месте и подумать.

– Вот и сели бы в моем саду. Хотя тарантулов я вам не обещаю.

Она видит, что сидение у нее в саду его не прельщает.

– Знаете что? Я знаю как раз такое место. Залезайте. Я не кусаюсь.

Он повинуется. Нельзя же отказывать всем подряд вдовам Северного Лондона.

Они едут в тишине, если не считать шороха ее ног при торможении. У парка Хэмпстед Понд она останавливается.

– Ну, как вам? Достаточно спокойное место?

Они сидят рядом на скамейке. Она обещала помалкивать, но уже через пять минут заговаривает на интересующую ее тему.

– Мне бы так хотелось, чтобы вы погадали на картах для одного из моих благотворительных проектов! Соглашайтесь, пожалуйста!

– Что за проект?

– Я имею в виду дом престарелых в Килберне…

– Престарелые?.. – Шими Кармелли нарушает собственное правило и дотрагивается до чужой руки. – Вы забыли, чем я занимаюсь? Я приоткрываю людям их будущее.