Звездинка выглядела лысовато, хотя сквер уже был разбит. Тоненькие низкие деревья проглядывали сквозь опрятный забор из металлических решеток, ровные дорожки были посыпаны гравием. Вокруг сквера рядами стояли невысокие, не больше двух этажей, домики – деревянные, украшенные резными наличниками и замысловатыми узорами на крышах, кирпичные, крепкие и приземистые.

Гришка скрипнул калиткой и пропустил меня вперед. Махнув на пышный куст крыжовника у забора, коротко отчеканил: «Жди здесь» – и исчез. Я спрятался за куст.

Обозримая часть двора показалась мне неприбранной. Всюду валялась хозяйственная утварь, старая грязная обувь, вокруг деревянной бочки с водой бегали две тощие курицы, на кривом заборе сушился треснутый горшок, из-за угла дома выглядывали на удивление аккуратные грядки.

Внимательно рассмотреть двор я не успел. Зычный женский голос разрезал тишину: «Гришка, ирод окаянный! Чаво в шкапу забыл? Опять без дела шасташь – че те не работатца, дармоед?..»

Гришка выскочил из дома и, шмыгнув под куст, пристроился рядом со мной.

Прошипел в ухо:

– Пригни-ись…

Из дома выглянула рыхлая бесцветная женщина лет сорока с грязным полотенцем в руках, пошарила по двору рыбьими глазами и, не увидев беглеца, с грохотом захлопнула дверь.

Гришка, приложив палец к губам, кинул на траву одежду. Я переоделся в широкие штаны и свободную темно-синюю рубаху, подпоясал ее ремнем.

– На-ка вот! – Он с видом факира достал из-за спины и поставил передо мной пару прилично поношенных ботинок с круглыми носами и растрепанными шнурками.

Я почесал затылок. Если честно, надеть вместо любимых кроссовок пару старых башмаков – то еще удовольствие. К тому же в голове сразу зашевелились мамины поучения о негигиеничности ношения чужой обуви.

– Надевай, мне они уже все равно малы, не выкидывать же, – подбодрил меня Гришка. – Рубаху и штаны отдашь, когда на свои заработаешь, ботинки можешь оставить себе.

– Спасибо, всегда о таких мечтал, – съязвил я шепотом и, сморщившись, сунул ноги в ботинки.

Пока я их шнуровал, Гришка достал из кармана облупленную жестянку, зачерпнул из нее пальцем прозрачную вонючую жижу, растер в ладонях и залез липкими руками в мою шевелюру.

Я отпрыгнул в сторону как ошпаренный:

– Дурень, ты чего? Совсем обалдел?

– Не боись, это ж брильянтин, для образу. Для себя делал, от сердца отрываю.

Разделив мои волосы на две части, он с довольной улыбкой пригладил их на висках. Жутко представить, что из этого вышло! Я взлохматил пятерней слипшуюся массу, достал из рюкзака расческу и зачесал волосы назад, без пробора.

– С пробором не пойду! – сурово отчеканил я и косо посмотрел на приятеля.

Тот надулся.

Мы тихо выскользнули на улицу.

– Строгая у тебя мать, – пробурчал я, чтобы развеять нависшую, как тяжелая туча, тишину.

– Это тетка Глашка, отцова сестра. Чтоб ей пусто было. Матушка у меня тихая, она в приюте на Ильинке нянькой работает, сегодня в ночь дежурит, – деловито ответил Гришка.

Через десять минут я при полном параде стоял на углу Покровской и Осыпной. Рядом на земле пылился Гришкин картуз с одиноко поблескивающей копеечкой: как выразился Гришка, «на развод».

Стоял я на месте той самой «веселой козы», мимо которой в современном Нижнем не проходит ни один турист. Мне всегда казалось, что ей совсем не до веселья: попробуй повеселись, когда каждый кому не лень усаживается на тебя верхом и хватает за бронзовые натертые рога. Сегодня я ей особенно сочувствовал. Даже ощущал себя немного рогатым: все вокруг так и пялились. Неудивительно: со скрипкой, бледный до синевы, – вся кровь в пятки ушла – и с прической, как у Дракулы.

Знал бы отец, что его сын будет стоять с протянутой рукой на улице, – наверное, сгорел бы со стыда. А может, и понял бы: папа всегда все понимал. Иногда даже неловко было: промолчу о чем-нибудь важном, а он посмотрит прямо в глаза и сразу все поймет. Махнет легонечко головой – мол, не дрейфь, прорвемся, – а мне глаза хочется спрятать, как будто украл что.

Я не играл на скрипке со дня смерти отца, ни разу даже в руки не брал. Не мог себя заставить. При одной мысли просыпался в животе демон и выворачивал нутро наизнанку. Хотелось бить и крушить все вокруг! И матери не мог объяснить, почему музыкалку бросил: она сразу плакать начинала, от чего совсем тошно становилось. Ну а сейчас, видно, не отвертеться…

Мысленно представив глаза отца и отогнав мысль о немытых руках – папа с детства учил меня бережно обращаться с инструментом, – я осторожно достал скрипку из футляра, настроил смычок, щипнул струны. Стараясь не смотреть в лицо зевакам, собирающимся вокруг, я начал с народных хитов и грянул «Ой, мороз, мороз».

Колени мои тряслись; левая рука так крепко сжимала гриф, что пальцы теряли способность двигаться, шея и плечи окаменели. Я чувствовал себя новичком, который впервые держит инструмент. Судя по вытянувшимся лицам зрителей и летевшим в меня смешкам и издевкам, хит они не оценили. Да и сам я был не очень доволен исполнением.

Вспомнилась цитата Ильфа и Петрова, которую любил повторять отец во время наших занятий: «Скрипка – опасный инструмент. На нем нельзя играть недурно или просто хорошо, как на рояле. Посредственная скрипичная игра ужасна, а хорошая – посредственна и едва терпима. На скрипке надо играть замечательно, только тогда игра может доставить наслаждение»5.

Я выучил эту цитату до последней буквы – так часто он ее повторял. Вспомнил, как взрывался каждый раз после его слов и, бросив смычок, выскакивал из детской. Сейчас их смысл открывался мне заново: я играл и чувствовал, как каждая фальшивая нота пробуждает в слушателях что-то недоброе, и сжимался от ожидания – того и гляди в меня полетят камни. Гришка работал на другой стороне улицы, и мне не было его видно.

Чувство собственной бездарности придавливало меня все сильнее. Я вспомнил свои прошлые выступления, как уверенно я обычно поднимался на сцену. Вспомнил первую учительницу музыки, которая выработала во мне эту привычку, научила расслабляться во время игры, используя нехитрые упражнения. Однажды после занятий я подслушал ее разговор с отцом. Ласковым, необыкновенно юным для пожилой женщины голосом она сказала: «Сережа удивительно одарен». С тех пор я всегда выходил на сцену, повторяя про себя эти слова. Я носил их под сердцем, как талисман. Сейчас они снова прозвучали в моей голове, и, не обращая внимания на гуляющий по спине холодок, я заиграл «Светит месяц».

Покачиваясь в такт музыке, мое тело с каждым выдохом становилось мягче и податливее, движения приобретали уверенность. Скрипка наконец запела, затрепетала. Чистый звук разливался по улице, отражаясь эхом от кирпичных стен. После финальных аккордов на несколько секунд стало совсем тихо, потом кто-то гулко захлопал, а двое мужичков, улыбнувшись, пустились в пляс. Я с облегчением выдохнул… Ну вот, вроде отпустило.

Звук падающих на мостовую монет заставил меня вздрогнуть. В двух шагах стояла девчонка лет четырнадцати с белой лентой в длинной косе, в сером платье с фартуком и пелериной. Гимназистка, наверное. Она бросила в картуз пару медяков и с улыбкой посмотрела мне прямо в глаза. Я оцепенел. Рябинкина?.. Не может быть! Откуда?

Девчонка прошелестела юбкой, окутала меня ароматом розовой воды, оглянулась и, махнув косой, как рыба хвостом, скрылась за ближайшим поворотом под руку с невысокой женщиной в соломенной шляпке.

Мой дебют все-таки удался, хотя остальное время я играл, не замечая ничего вокруг, на автомате.

В голове все время крутился образ Рябинкиной. Что-то незнакомое было в ее лице. Оно светилось добротой и кротостью, что ли. Никогда не видел Машку такой. Может, это и не она вовсе? Показалось? Откуда ей здесь быть, в одежде гимназистки, да еще под руку с какой-то женщиной? Точно не она.