Так почему она этого не хочет?

В голове то и дело звучит проклятый, зазывающий голос; он говорит слишком правильные, слишком нужные ей вещи. Дарклинг разделяет её мысли, её суждения. Или это она, спустя века, разделяет то, что не сгнило в заточении? То, что не выкорчевали даже столетия истязаний?

«Разве подлинная мука кроется не в том, что ты всё ещё жив, полон ярости, но абсолютно бессилен?»

Почему же ей не страшно, хотя должно быть? Почему же она только и может думать об этом изламывающем объединении, как если бы вся её сущность стремилась к нему, внемля зову магии, словно что-то в ней откликнулось, пробудилось?

Алина выдыхает. Шумно, рвано. От каждой мысли, противоречивой, острой, как лезвие, у неё стучит в висках.

Сегодняшняя ночь особенная. И если Алина придёт, ступит в лес…

Женя зовёт её, но Алина не слышит, выскакивая из общей гостиной, подгоняемая, кажется, всеми демонами. Они бы наверняка улюлюкали ей вслед, чтобы зайтись мерзким, лающим смехом, когда путь проклинаемой всеми полуведьмы не заканчивается подле двери со знакомой цифрой, а приводит в артефактную.

То самое тёмное чувство, нашёптывающее, обнимающее за плечи ласково, ведёт её, смазывая чужие лица, заглушая звуки.

— Я ведь тоже часть твоего плана, не так ли? — собственный голос разрывает вакуум в ушах, несмотря на захлопнувшуюся за спиной дверь.

Она находит Дарклинга в проходе среди высоких, уходящих под самый потолок шкафов. Артефактная в разы меньше библиотеки, но значительно опаснее. Всякие всплески силы в ней чреваты худшими в своей непредсказуемости неприятностями. Магия гудит — разнобойная, яркая и тусклая, затягивающая и отдающая — отовсюду, сковываемая наложенными заклятиями.

Алина знает, что каждая безделушка, вроде обычного браслета из чешуи неведомого зверя на второй полке справа, способна наградить особым могуществом, а взамен — выжрать её существо и обсосать косточки.

Дарклинг оборачивается, до того с особой осторожностью укладывая изогнутые куски костей в обитую бархатом шкатулку. Приглядевшись, Алина понимает, что это не кости вовсе, а рога. Возможно, оленьи.

— Здравствуй, Алина.

Ей не нравится его улыбка. Наверное, потому что ей хочется улыбнуться в ответ. И не хочется совсем, как и вспоминать отдалённо, из-под толщи воды, как спала в его руках, беззащитная и открытая. Нёс ли он её так же трепетно, как мгновениями ранее уложил осколки древних рогов? И не так же ли он смотрел на неё ночью, пока дрожащими пальцами Алина расправлялась с пуговицами собственной рубашки?

— Я не верю в совпадения, — выпаливает она, сжимая и разжимая кулаки. Тянется, как раньше, чтобы ухватиться за края юбки, но нельзя показывать слабости. — Да и ты слишком древний для подобного рода развлечений. Для потери времени.

Дарклинг поднимает брови. Неподдельно удивлённый? Пойманный врасплох?

Алина не может разобрать оттенки, но в его голосе сквозит смех:

— Это ты меня так старым назвала? — он прищуривается и передразнивает её: — Мне не позволено так «терять время» или тебя смущает грядущая ночь?

В другой раз это бы её действительно смутило.

Впервые попавшую под своды Академии полуведьму точно бы заставило зардеться и глаза опустить, кусать изнутри щёки. Но все они своего добились: она выдерживает, пусть внутри всё трепещет от волнения. От этого мгновения. От действительно грядущего, ведь она не может отрицать, что будет. И что оно, как и присутствие Дарклинга, действительно будоражит, как бегущее по жилам вино или приворотное зелье. Или сама магия, черпаемая ими из сердца мира. Её соседки не шибко придерживались воздержания, как и многие другие, но не собственная нерешительность выбивает из колеи. А бурлящая от напряжения кровь. В то время как остальные ведьмы и колдуны казались пресыщенными прошедшей ночью, Алина чувствовала себя натянутой тетивой. Звенящей, способной рассечь кожу до кости.

— Осторожнее, Алина, — сказала Женя часами ранее.

Да уж, сама осторожность.

— Не опасаешься, что я могу раскрыть твой секрет? Впрочем, я даже не знаю, почему никто ещё не заметил, — Алина говорит, но за своими же словами осознаёт простую истину: легче всего скрыться на виду. Кто станет искать носителя древней силы? Кто задумается, что чародей из рода Морозовых мог выбраться, чтобы затеряться?

Судя по взгляду Дарклинга, он с той же лёгкостью читает её мысли.

— Они смотрят, но не наблюдают, — замечание почти льстит. — Разве что задаются вопросом о моём титуле.

Но, вдруг понимает Алина, он сделал всё, чтобы она заметила.

Это что-то значит.

Что-то…

В этот раз не Дарклинг сокращает расстояние между ними. Алина сама шагает — к нему, позволяя давлению магии обрушиться со всех сторон, постучать по каждой кости, но она только в омуты чужих глаз смотрит. Ни дать ни взять сейчас — обсидиановые стёкла, ведь в артефактной мало света, чтобы поймать кварцевые или стальные отблески.

— «Таких, как мы, больше нет», — повторяет она нараспев, задирая голову. Перед взором мысленно то и дело мелькает шрам на чужой груди, зачитанные до дыр страницы книг. — Испытание, о котором ты сказал. Ты ясно даёшь мне понять, что я часть какой-то задумки. Или же ты не отличаешься от всех остальных под этой крышей и собираешься осмеять глупую полукровку? Но на на твоём месте я не стала бы размениваться на подобное.

— И что бы ты сделала, будучи на моём месте? — голос Дарклинга стелет тенями, и они правда расползаются от его плеч, накрывают полки и закольцовывают их в плотный кокон. Лес безмолвствует, не тянет её, но Алина чувствует, что увязла в чём-то ином. Ни двинуться, ни отступить.

Она позволяет себе улыбнуться, насыщая этот жест воспоминаниями о ненависти, испытанной в день своей инициации; о беспомощной злости, когда её повязали обязательствами против воли.

— Я бы заставила пожалеть всех и каждого, кто причинил мне вред, — и произносит на выдохе.

Алина кратким мгновением глядит на чужие губы. Дарклинг усмехается. Довольно, голодно, что в иной раз заставило бы отшатнуться, но ныне она только прикипает взглядом и, кажется, жаднее вдыхает.

— Подобное взывает к подобному, — медленно говорит Дарклинг, со странной интонацией. Любопытством? — Поэтому ты здесь, не так ли, моя милая Алина?

Рука сама тянется, чтобы коснуться его подбородка, колкой щетины; пальцы поднимаются выше, подушечками очерчивают нижнюю губу. Тепло выдоха ласкает, обжигает.

— Ты многое умалчиваешь, — Алина приподнимается на носках, — и, очевидно, опасен. Что наверняка выйдет мне боком.

Тени концентрируются, накладываются одна на другую. Кажется, они касаются её рук, плечей дрожью, лёгким плащом. Ощущением чего-то, что пробуждается внутри, разгорается.

— Но?

Конечно же. Было бы всё так просто.

Благоразумные ведьмы держались бы подальше.

Осмотрительные — доложили бы Жрецу Церкви и Совету.

Алина никогда не относила себя ни к тем, ни к другим, к своему же (не)счастью.

— Но почему же, — не голос вовсе — шёпот на уровне безмолвия, выдохом ртом в рот, — мне так хочется всё узнать?

Влияние прошедшей ночи или что-то куда страшнее в своей неизведанности толкает их навстречу друг другу. Алина не знает, кто делает первый шаг, но в следующую секунду её пальцы оказываются в его волосах, а Дарклинг вжимает её всю в себя. Его рука оказывается на спине, горячей волной спускаясь на талию, обхватывая.

Это не похоже на те немногие поцелуи, которые случались в старшей школе.

Это ни на что не похоже.

Алина приоткрывает губы и позволяет себе опустить веки, раствориться в ощущении. В груди закручивается плотный, жёсткий узел: с каждым движением чужого языка, ласкающего её собственный; с тем, как второй рукой Дарклинг придерживает её голову за затылок.

Сердце то бьётся в грудной клетке испуганной птицей, то замирает, лишая дыхания. Или это чужие поцелуи выкачивают из неё весь воздух?

Они отстраняются друг от друга лишь на мгновение, встречаясь взглядами. Алине печёт губы и немногим щёки — от колкости его щетины, но она не чувствует дискомфорта, ничего не чувствует, кроме желания вновь поцеловать его.