Опасность своими пальцами её касается, и дробит это прикосновение, волнует так, что Алина со всей ясностью понимает: уйти не сможет. Только в омут шагнуть.

— Ты бы повторил это всё, представься такая возможность? — спрашивает она совсем тихо, одними губами, страшась разрушить эту звенящую, ночную тишину. Они лежат с Дарклингом, повернув друг к другу головы, и чужой взгляд задумчиво блуждает по её телу, вызывая необъяснимую дрожь и заставляя вдыхать судорожнее. Пусть она всё ещё укрыта защитой собственного белья. По ощущениям — до костей раздета.

Дарклинг кивает.

— Ты проклял Сатану, — напоминает ему Алина. — И разве мало было агонии?

— Ему предстоит вкусить всю горечь этого проклятья, — туманно отзывается Дарклинг. — Но я бы повторил сделанное и повторю снова. Я не желаю быть рабом.

Куски мозаики складываются воедино, с щелчком и желанием сдавленно охнуть.

«Если Тёмный Владыка вам настолько благоволит и позволит победить»

Вот что он сказал перед первым испытанием на пост старосты, но вовсе не для того, чтобы оскорбить. Не её.

Как же сильна его ненависть, погребённая под толщей самоконтроля?

— Ты сумасшедший, — говорит Алина со смехом, ощущая это удивительное, злое веселье; ведь есть хоть кто-то, разделяющий её чувства. — И не меньший монстр, чем Тёмный Владыка. Я начиталась о твоей жестокости и твоих методах.

Дарклинг цепко смотрит на неё, заставляя вновь прочувствовать, что они лежат чрезмерно близко и от этого должно быть неуютно, но Алина не может поймать след этой проклятой неловкости. Ночь определённо пьянит, как и круглолицая Луна, наверняка смеющаяся над ними. Глупыми детьми, глупыми чудовищами.

— И поэтому ты так стремилась найти меня? — вкрадчиво интересуется Дарклинг. — Не потому ли, что разделяешь мои мысли? Ведь ты умеешь читать между строк лицемерно написанных учебников. Не потому ли, что в этом закостенелом мире ощущаешь своё одиночество?

Он тянется к её щеке, проходится костяшками пальцев со вспарывающей кожу мягкостью, как если бы Алина была нежным, но ядовитым цветком, который он вот-вот срежет, чтобы и дальше приглаживать лепестки.

— Когда ты вписала своё имя в Книгу Зверя, он явился к тебе, — продолжает Дарклинг со всей безжалостностью, так разнящейся с трепетной лаской. — И потребовал повиновения. Исполнения приказа, когда придёт время. И приказ этот будет особенным, ведь и ты особенная, Алина Старкова. Об этом он тоже тебе сказал, не так ли?

Она хочет отвернуться. Не раскрывать себя больше нужного, не выяснять ничего более, но выходит только опустить веки. Зажмуриться.

— Это не значит, что я поддерживаю…

— Нет, Алина, — голос Дарклинга звучит совсем близко, а выдохи касаются лица, как если бы он склонился над ней. Как если бы оказался запретно, маняще близко, что их дыхание могло бы перемешаться: вдохи и выдохи, запах морозной ночи, проклятых лесов — всё одно.

— Я чувствую в тебе отголосок себя, — чужие пальцы соскальзывают на шею, оглаживая, приручая ненавязчивой, лёгкой лаской. — Чувствую в тебе силу, которую ты сама ещё не раскрыла.

Её способность удерживать демонов.

Его — повелевать сотнями в лучшие времена. Что случится, если сорвать печати? Какая сила вырвется в этот мир? Необузданная, древняя, первосотворённая — поддастся ли она контролю или сведёт своего обладателя с ума?

И как Дарклинг тогда не поддался этому? Или всё же не осталось здравомыслия за вулканьим стеклом его глаз — одно только безумие? А оно заразно.

Алина вдыхает судорожно.

— А это значит, что нас таких двое, — говорит Дарклинг.

Она силится открыть глаза, но чувствует жар его дыхания на шее, на ключицах — он обжигает, обтёсывает, будит в ней что-то, ранее невиданное. Ранее ею не ощущаемое.

Дарклинг смещается выше; шуршит плед и трава под ним. Алина чувствует, как он запечатывает свои слова, прижимаясь губами к её лбу. Целомудренный, невинный поцелуй. Так почему же в груди змеёй скручивается осознание проданной души?

Алина не успевает подумать, как вцепляется в крепкое предплечье, будто провалится вот-вот в кроличью нору или колодец, со дна которого никто не услышит её криков.

Она потом не сможет вспомнить, сорвался с губ тихий стон или то было лишь её разыгравшимся воображением на грани реальности и помешательства, когда Дарклинг говорит, а лес вторит ему шёпотом листвы:

— …и таких, как мы, больше нет.

***

Её будит солнечный свет. Утро со всей своей злобной яркостью пробивается через незашторенные окна, безо всякого милосердия выдёргивая из пучин сна. Раздайся следом птичье пение, и Алина не уверена, что её стихийная магия не выбила бы окна.

Она приоткрывает глаза, в первые мгновения не в силах уразуметь, где находится. А осознав, подскакивает в своей постели, как в кипящем котле, и вскрикивает. Но, возможно, вскрикивать и не стоило, ведь её окружают знакомые стены.

Она в своей комнате. Но совершенно не помнит, как в ней оказалась. С правой стороны раздаётся недовольное ворчание.

Зоя возится в постели, выныривая из-под одеял, лохматая и заспанная.

— Чего вопишь, Старкова? — с явным усилием сморгнув пелену сна, она смотрит на Алину, а после закатывает глаза: — Принесли тебя на руках и уложили в кровать, как полагается укладывать ведьм-девственниц. Разве что в лобик не поцеловали.

О.

Поцеловали, но раньше. Хватает ума всё же не сообщать об этом.

Но, к сожалению, никакая сонливость не препятствует разгорающемуся стыду. Алина закусывает губу и заглядывает под одеяло, обнаруживая, что всё так же одета в нижнее бельё. Стопка вещей обнаруживается подле, на стуле.

— Кто? — тихо спрашивает она, не слишком-то желая услышать ответ. В голове шумит: от явной нехватки сна, от всего озвученного в ночи. От собственных мыслей, в конце концов. Ей бы найти кнопку их отключения, хотя бы на время.

Зоя возводит горе-очи с таким страданием, что в ином случае ей можно было бы посочувствовать. Но Алина замечает на её шее несколько тёмных отметок и отметает всякое соучастие к собственной глупости.

— Твой тёмный принц, кто ещё, — с бурчанием отзывается Зоя и яростно зарывается в одеяло. — В пять утра мы чуть в дверях не столкнулись, за что тебе спасибо. А ты спала в его руках, как младенец. А теперь не мешай и мне.

Алина рассеянно оглядывает комнату, не в силах зацепиться взглядом ни за какую мелочь. Даже отсутствие Жени в своей постели она воспринимает слишком отстранённо.

Дарклинг принёс её в комнату. Значит, тогда она провалилась в сон. Воспоминания тянут заскорузлыми пальцами. Алина не может вспомнить, о чём они говорили ещё, но в голове отчётливо всплывает стук сердца, как если бы часами ранее она могла заснуть на чужой груди.

Лицо горит, как и ладони. Хочется окунуться в ледяную воду, но усталость тянет обратно, к подушке и к измучившей её всю лихорадке мыслей. Сегодняшней ночью должна свершиться кульминация праздника, и от одного воспоминания её сотрясает. Лучше бы от ужаса, а вовсе не странного предвкушения, словно внутренняя нить вновь тянет её, ведёт в руки Дарклинга. Чёрного Еретика. Осколка древнего рода, ранее считавшегося стёртым с лица Земли.

Нужно что-то сделать.

Что-то, кроме собственного желания вновь ощутить биение его сердца под ухом, вместе с теплом кожи и чувства всеобъемлющей надёжности; вместе со словами, что похожи на плетущуюся паутину. А она в неё попала, застряла, что ни шевельнуться.

«Таких, как мы больше нет»

Алина жмурится и с головой накрывается одеялом.

Позже. Всё позже.

***

Она сама его ищет. Будь то странное притяжение, тёмный зов Луперкалий или чего-то более ужасающего, — не суть важно. Алина ловит себя на том, что вгрызается взглядом в каждого проходящего, выискивая знакомый затылок, силуэт, шлейф из теней, что тянется за широкими плечами; порой это похоже на руки, чьи пальцы в агонии цепляются за отвесы скал.

Как всё перевернулось за одну ночь.

Ей бы надо рассказать о случившемся Высшему Жрецу. Доложить, предупредить, но внутри не воют, не бьются о рёберную клетку инстинкты через каждый орган, что мог бы сжиматься и пульсировать — волнением, необходимостью что-то сделать.