— Заточил в древнем древе, на границе двух миров. О таком вам не расскажут в стенах Академии, — Дарклинг вновь на неё глядит, криво усмехаясь; достаточно зло, чтобы убедиться в лишний раз в собственной правоте. — Тёмный Владыка оставил его в полной темноте, где пронзающие тело терновые шипы высасывали из него жизнь и здравость рассудка.

Алина вздрагивает. Кровь тонкой струйкой растекается по носу Дарклинга, и она спешит поймать её, только больше размазывая.

— Тело? — вопрос получается сиплым, тихим, как у ребёнка, выпрашивающего окончание страшной истории, которая столь желанна и пугающа в одно и то же мгновение.

— Сердце, — уточняет Дарклинг. — Пронзённое сердце. Рану нельзя было исцелить.

Алина соскальзывает взглядом к его груди, укрытой одеждой. Остался ли шрам? Она сглатывает. Слишком громко, наверное. Но разве есть в ней хоть толика страха перед ним?

— Почему нельзя было просто убить и терзать в Аду? Зачем столько…

Мороки? Дополнительных трудностей? Звучит довольно цинично, но разве собирается она выражать сочувствие к тому, кто скрывает свою личину? Кто уходил всячески от ответа и чьи цели слишком размыты? Зачем Дарклингу быть в стенах Академии? Явно не для обучения юных дарований.

Алина опускает руку, как плеть, вдоль тела. И не может не думать о том, что следы крови делают Дарклинга похожим на нечто первозданное, языческое. Божественное в своём мраке.

Он опускает руку в банку.

— Я уже говорил тебе, Алина, что в нашем мире нет ничего простого, — в голосе нет упрёка или раздражения — только раскладываемая истина. — Разве подлинная мука кроется не в том, что ты всё ещё жив, полон ярости, но абсолютно бессилен?

Дарклинг касается её лба. Мурашки ползут по плечам от внезапного холода, от странности ощущения. Алина прерывисто выдыхает, трепещет ресницами, позволяя себе лёгкую передышку, иначе нервы в её теле лопнут, как натянутые до предела канаты.

— Побеждён, — заканчивает Дарклинг, смотря на оставленный след. Алина не ждёт от него полагаемых в эту ночь слов, а потому вздрагивает, когда он почти шепчет, зачарованно и отстранённо: — Любовью падшего.

— Сколько? — хрипло спрашивает Алина, слишком резко, слишком жадно, перехватывая его за руку. — Сколько это длилось?

Лес вибрирует ожиданием. Или то древняя сила Луперкалий? У Алины в ушах шумит кровь. Грохочет барабанным боем.

— Три века.

Она смежает веки. Крепко, в стремлении вытравить два этих слова.

— Силу пришлось накапливать по крупицам, — добавляет Дарклинг так буднично, так… Алина мотает головой.

Любовью падшего. Отравленной любовью.

— Это отвратительно.

— Моей семье в принципе досталось только отвратительное. Что от Ковена, что от Сатаны. А теперь улыбнись снова, Алина, — он достаёт бутыль с молоком, промокает тряпицу, чтобы смыть с её лба кровь.

— Почему молоком?

Какой глупый вопрос. Такой же нелепый, как их действия.

Дарклинг дёргает бровью. Излюбленный жест.

— Я живу довольно долго, но до сих пор не имею представления, — произносит он, всё же усмехнувшись.

И Алина вдруг смеётся, прежде чем тянется, чтобы стереть кровь и с его лица. Ощущая какой-то странный, необъяснимый самой себе трепет. В груди спирает невозможностью вдохнуть. Наверное, под влиянием этого чувства, этой ночи и внезапного откровения, крупицы открывшейся правды, она первой тянется к пуговицам его рубашки.

Как бы то ни было, ночь длинная, а после произошедшего с Зоей ей меньше всего хочется пасовать, пускай смущение сковывает, нашёптывает прекратить немедленно. Алина не слушает его. Не думает о своих прошлых мечтах, о прошлых чувствах.

Дарклинг не одёргивает её. Пальцам бы плохо слушаться, но Алина неожиданно легко справляется. Одну за другой пуговицы расстёгивает, обнажая чужое тело. Любая другая бы задыхалась от восторга, но Алина видит только шрам.

Там, где под кожей бьётся сердце. Бурый рубец, рваная червоточина, как от разрывных пуль, производимых смертными, но куда страшнее. Такое не исцелить, и даже спрашивать глупо.

Дарклинг стаскивает рубашку окончательно, пока Алина позволяет себе прикоснуться к этой отметке.

Отметке, доказывающей, что он сказал правду.

— Это ты века назад заточил Батибат, — шёпот рваный, надсадный. — И знал, что я столкнусь с ней. Подверг риску студентов.

— Знал, что ты справишься. Только немного направил.

Вытащил из кошмара. Спас от демонов.

«Полуведьма не поможет изгнаннику! Полуведьма не возвысится!»

Ей бы спросить ещё о многом, но догадки формируются в голове безо всяких ответов.

— Подвергли меня опасности? — она поднимает бровь, вкладывая в голос как можно больше яда, щедро поливая им слова. — Хотя могли предотвратить.

Дарклинг улыбается, заставляя прикипеть глазами к его лицу, пока под ладонью всё ещё ощутимо тепло кожи, шероховатость шрама.

— Это было испытанием. Для тебя.

— И раз мы здесь, я его прошла? Как и все остальные? Повеселился ты знатно, наблюдая за моими потугами, как за крысой в клетке, — ей хочется звучать как можно более колко. Но мысли то и дело кренятся к терновым ветвям, к шипам. В этом нет жалости — только осознание того, какова плата за ошибки. За желание быть свободным от оков.

Дарклинг убирает волосы от её шеи. Алина задерживает дыхание отчего-то: от жеста веет странной, дробящей интимностью. Ещё большей — когда он цепляет её голову за подбородок, соскальзывает пальцами ниже, к тщательному выглаженному воротнику и повязанной под ним чёрной лентой.

Её растапливает фантомным касанием к укрытым одеждой ключицам.

— Всё веселье только впереди, моя милая Алина, — произносит Дарклинг.

И этими словами раздевает её прежде, чем она сама тянется к пуговицам.

***

Алина ждёт, что окоченеет до онемевших пальцев, до стука собственных зубов, но холод не утягивает её в свои колкие объятия. Наоборот, в груди, кажется, солнце собственное горит и жжёт, как и руку, — ту, что соприкасается пальцами с рукой Дарклинга, ведь они лежат так близко. Так чудовищно близко, не разделённые ни корзиной, ни проклятыми банками, ни верхними слоями одежд, ни условностями, которые в мире смертных стали бы достаточно весомым камнем преткновения.

Ныне нет ничего.

Морозов. Осколок древнего могущества, древнего гения, древнего безумия. Алина не решается спросить имя, глазами из раза в раз соскальзывая к шраму на крепкой груди, но не от этого во рту пересыхает то и дело.

Хочется повторить, что происходящее слишком странно.

Хочется ощущать эту странность, а не удивительное спокойствие, натянувшееся нитью между ними. Той самой, что привела её к нему на «Сочетании». Той, что накатывает маревом могущества, ощущением присутствия чего-то незыблемого и первозданного, обитающего среди темнейших троп; истинного леса, где каждый шаг затянет всё глубже в тернии, а на небе не будет видно ни единой звезды.

Попроси кто-нибудь Алину описать это чувство, она бы не нашлась со словами. Кроме тех, что жгут кончик языка.

Так и должно быть.

Лунный свет серебрит нагую кожу, и Алине на периферии чудится потустороннее мерцание их тел, но она только безотрывно в ониксовые глаза смотреть может, пока в голове разрастается белым шумом всё больший и больший хаос.

Девять печатей, сдерживающих когда-то собранное в одних руках могущество. Одна из них, очевидно, находится на территории Академии — источника немыслимого количества магической силы.

«Это было испытанием. Для тебя»

«Полуведьма не поможет изгнаннику!»

Не об этом ли говорили демоны? Проклятая кровь Морозовых.

Илья в своё время растревожил тёмные воды, а Чёрный Еретик приумножил эти волнения до апогея.

И поплатился.

Три столетия заключения.

У Алины с трудом в голове укладывается чужое хладнокровие после пережитого; Алине бы прочь бежать, ведь опасность подле неё, рядом с ней. Опасность рисовала кровью на её лице.

Опасность затягивает её всё сильнее и вовсе не в пучины празднуемых Луперкалий.