Дарклинг смотрит же на неё, как на не решаемую загадку; уравнение, которое никак не хочет сходиться. Это тревожит, волнует и притягивает мотыльком к огню.

Алина не может быть до конца уверенной, что ей не обожжёт крылья.

Но Дарклинг тянется к ней сам, и всякие мысли выветриваются из головы.

За спиной что-то хлопает.

Алина в испуге отскакивает, вырываясь из крепких рук и теневого кокона, который тает, растревоженный. Она оглядывается судорожно, но никто не порывается войти. Возможно, кто-то случайно задел дверь.

Дыхание вырывается с явным усилием, нажатием на внутренние меха. Алина судорожно заправляет волосы за уши и лишь спустя долгое мгновение решается взглянуть на Дарклинга.

— Я… — начинает она, но больше слов не находит. Что «я»? «Я не хотела»? Чушь. Обвинить в собственных порывах Луперкалии и свою же взбудораженность от всеобщих настроений она тоже не сможет.

А что сможет? Алина закусывает нижнюю губу, но только пуще погружается в фантомность иного прикосновения. Они только что целовались. Остаётся надеяться, что артефакты не способны разговаривать и не делятся сплетнями. Ведь сейчас они не повязаны условиями праздника. Ничем не повязаны, и то же время — друг в друга впаяны.

Дарклинг проходится пальцами по волосам, пропускает пряди сквозь, не наводя никакого порядка. Дышит он немногим чаще, тяжелее. Алина может взглядом поймать, как вздымается его грудная клетка и как за усмешкой едва-едва проглядывает край другого чувства. Возможно, того же удивления?

Но она не успевает разобраться ни в себе, ни в потёмках чужой души, когда Дарклинг обходит её и говорит напоследок, склонившись к самому уху и выбивая этим симфонию мурашек, что стекают серебром по позвонкам:

— У тебя есть время подумать, хочешь ли ты всё знать.

***

Последняя ночь Луперкалий не балует лунным светом: мрак наползает из-за деревьев, ниспадает чернотой с укрытого плотными тучами неба, окутывая, забиваясь в распахнутый рот призрачным дымом. Нагие ветви не серебрятся ночным светилом, как и не стелется сталь по опушкам.

Выдохам бы вырываться облаками пара, и воображение действительно рисует их, пока под ногами хрустят высохшие шишки да переламывающиеся куски опавшей коры. Ветки кустов безжалостно оцарапывают голые ноги, но боль не приходит ни секундой, ни минутой позже, ведь всё время сливается в одно тягучее мгновение, состоящее из погони по лесам.

— Последняя ночь Луперкалий, — возвестил отец Ланцов, разведя руки и смотря на них свысока, впрочем, как делал всегда. — Волки охотятся на зайцев, а ведьмы — на колдунов. Исход этой охоты покажет, каким будет грядущий год. Будет ли он изобильным или скудным? Плодородным или бедным?

Юные ведьмы переглядывались, пока воздух полнился их хихиканьем: нервным, полным предвкушения. Ночной холод заставлял их поджимать босые ноги, но ни одна из них не запахнулась в свой красный плащ, в которые они все были облачены согласно невесть кем придуманным обычаям.

Красным Шапочкам надлежало вести охоту на своих Волков.

И она началась с того мгновения, как Зоя, в роли не только участницы, но и старосты, дважды протрубила в загнутый рог. Громогласный, грубый звук прорезал ночное небо, всколыхнул ветви и взбудоражил ночную живность, прежде чем весь лес ожил криками, волчьим воем и переливчатым смехом отнюдь не беззащитных девиц, ринувшихся в погоню с норовом хищниц.

Алина вспоминает белые шкуры, накинутые на нагие плечи, и свою попытку отыскать знакомое лицо, скрывающееся под тенью волчьей головы, пока сердце колотилось о рёбра отвратительным волнением.

Собственное разочарование, когда она не обнаружила Дарклинга среди колдунов, было осязаемым: холод пополз по нагим рукам, что захотелось тут же укутаться в свой красный плащ и убраться прочь, в безопасность и тепло стен своей комнаты.

Как и сказал Дарклинг, она думала. Весь вечер думала, доводя себя до исступления доводами, желаниями и попытками систематизировать хаос в собственной голове. И её приход в третью ночь должен был отмести всякие сомнения.

От того и разочарование оказалось прогорклым на вкус. Возможно, оно бы нашло отражение на её лице, и кто-то бы это заметил, не упустив возможности проехаться по самооценке и застарелым мозолям, но Алина крепче сцепила зубы и заставила себя держаться, на выдохе и задержке дыхания, чтобы не ощутить, как скрутился в горле ком.

Наверное, это и спасло её от излишне громкого оханья, когда вся суть встрепенулась от шквала чужого присутствия. За спиной, едва мазнув по периферии взгляда волочащимися тенями, ухваченным куском волчьей шкуры. Чёрной.

Воздух затрепетал, зазвенел, пока каждый волосок на теле Алины вздыбился; пока в груди на мгновение ослабла и лишь туже стянулась пружина, выжимая судорожный, тихий выдох.

Древняя магия властвовала этой ночью, а потому никто не смог услышать голоса, сравнимого в тот миг с шелестом ветра; никто, поглощённый накаляющимися страстями, не уловил, как встрепенулась полуведьма, ощутив призрачное касание жаркого выдоха в ухо.

Никто не различил одного-единственного слова, сказанного тем, кого звали Чёрным Еретиком.

Алина прочитала достаточно о проклятом изгнаннике, чтобы знать, что иные колдуны, покорённые желанным могуществом, нарекли его Беззвёздным. И эта ночь была благосклонна к нему, осколку древней магии, потому как он являлся её частью.

— Беги, — сказал ей Дарклинг, и слово разлилось в костях, отозвалось лаской, приказом, ударом кнута; патокой от призрачно сжатых клыков на загривке.

Беги.

И Алина его послушалась.

***

Лес поглощает их всех, и перед глазами мелькают белые шкуры да тёмно-красные плащи, почти винные, почти чёрные, пока ведьмы снуют меж деревьев, настигая свою желанную добычу: Алина слышит воистину дьявольский хохот за спиной, но не оглядывается, позволяя себе раствориться в этом мгновении. В лёгких нагреваются тиски, которые вот-вот их сожмут вместе с колотящимся сердцем: его стук отзывается в каждой мышце, каждом хряще и суставе.

«Беги»

И она бежит, подгоняемая демонами, нежностью чужого голоса и всеми адскими проклятиями.

Ступни жжёт, а всё тело покрывается испариной, пока не получается сделать следующий вдох. Алина петляет меж стволов, давно сбившись с тропы, головой вертит, огибая сомкнувшиеся пазлы из волков и красных плащей, когда вдруг холод смыкается на её запястье и тянет в сторону.

Резко, бескомпромиссно.

Она не ударяется спиной о дерево, прижатая к нему с аккуратной резкостью. Весь лес перед глазами расплывается, истлевает, разрываемый в клочья безднами глаз Дарклинга, когда он нависает над ней.

Поймал.

Волчья шкура темнеет на его обнажённых плечах разводами. Алине чудятся чёрные полосы извивающихся теней на вздымающейся груди, на животе, но она заставляет себя поднять глаза, заставляет дышать. Вдох, выдох. Ничего ведь сложного?

— Ты пришла, — говорит Дарклинг, и всё происходящее в его голосе тонет, в одной интонации. Или это так кровь барабанит в ушах? Только Алина всё равно не может различить более криков и смеха; получается только коснуться ладонью тёплой кожи, прочувствовать, как бьётся это могучее, древнее сердце и как покалывает пальцы от такого простого жеста. Чем-то запретным и чем-то вседозволенным напополам. Не потому ли она ведёт ладонью ниже, ощущая крепость напрягшихся мышц; оглаживая, словно пробуя?

— Уже решила, что мне придётся искать нового волка, — она улыбается? усмехается? Но точно зубоскалит, а после тянется свободной рукой выше, к шее, к лицу. Фантомные воспоминания обжигают. Не так же ли она прикасалась к его губам перед тем, как реальность раскололась на части?

— И ему задавать десятки вопросов? — Дарклинг трётся щекой о её ладонь, совсем по-волчьи. Алина губы кусает и позволяет себе обвести абрис его челюсти. Остро, красиво. — Или этой ночью ты не хочешь ответов? Или же…

Он склоняется и опаляет выдохом ей шею, а затем приникает губами, горячим, влажным языком. Алина задыхается, откидывая голову. Позволяет распробовать соль собственной кожи, пока жар концентрируется тёмным, порочным желанием. Вожделением.