Она билась с демонами.

Дьявола задери, что такого, если она окажется на коленях какого-то колдуна?!

Вдох. Выдох.

Никаких наставлений Аны Куи в голове. Ни лица Мала, ведь так не вовремя всплывают не прошенные воспоминания вместе с увядшими ростками первой влюблённости!

Возможно, стоило выпить чего-нибудь крепкого перед началом.

Алина кривит губы, усмехается, втискивает себя в роль смелой и безрассудной, в шкуру ведьмы. Тёмная помада делает её гротескнее — об этом она думала, смотрясь в зеркало перед самым выходом. Ранее она казалась осколком мира людей, но разве теперь не поползли по этому стеклу антрацитовые трещины, выплёскиваясь ядом мира потустороннего, к которому Алина принадлежит на целую половину?

Она не знает, добрый ли то знак. И верная ли эта категория: расценивать подобное в качестве благого знамения.

Но начинает играть музыка, и ей становится не до кольцевых размышлений: звуки скрипки затягивают в водоворот сначала неспешных движений, наклонов и поворотов. Алина вдруг ощущает себя тем самым ядом, что течёт по жилам. Перед глазами мелькают волчьи маски, лица ведьм, их тёмно-накрашенные губы и такая толща высокомерия в глазах, о которую расшибёшься, точно рыба о лёд. Ленты переплетаются друг с другом, а музыка, словно игривая девица, тянет за собой, как хватала бы за руки во время проведения всякого ритуала, где они, рабыни ночи, вот-вот утратят рассудок и здравый смысл; сбросят его, как кожу, чтобы слиться с тёмной энергией сущего.

В лёгких отчего-то начинает гореть, а каждый последующий вдох не приносит облегчения.

Алина видит переплетение белого, красного и чёрного, перебирая ногами в диковинном танце, но вовсе их не чувствуя. Кожа зудит от ощущения потусторонней силы, от могущества древних лесов и чего-то, что доступно лишь за гранью, пересечь которую можно лишь единожды.

Насколько она близко подошла?

Смотрят ли на неё колдуны?

Чудится, что смотрят они, а с ними — и весь мир, и кромешный ад. В ином случае Алина бы подумала о том, что под последнюю категорию определённо попадает отец Ланцов, но ныне ей не до полных едкой токсичности размышлений.

Лента из рук едва не выскальзывает, когда музыка обрывается. Резко, как лопнувшая струна. Расширившийся до немыслимых широт мир одним движением схлопывается, вновь становясь всего лишь залом в стенах Академии; всего лишь залом во время проведения старого римского праздника, итогом которого станет немыслимая для умов простых смертных вакханалия.

Первозданное могущество более не распирает кости, не шумит листвой в голове, как без того гуляющий в ней ветер.

Алина застывает, пытаясь поймать ускользающую нить времени, чтобы войти в этот поток: секунды оказываются текучей смолой и патокой, липкой карамелью, а она в них увязла, как насекомое.

И выбираться сил нет совершенно.

В голове гудит. Но что это? Влияние музыки? Алина достаточно времени провела в этих стенах, чтобы ощутить магический зов. Только едва это умаляет множество роящихся в голове вопросов.

Время возвращается на своё место щелчком, смехом, скрипом сдвинувшихся стульев, стоит излишне пылким ведьмам приземлиться на чужие колени.

Алина, дыша глубоко и надрывно, обнаруживает, что осталась стоять одна. И только её все и ждут, пока она, замерев, словно вкопанная, стоит перед единственным оставшимся свободным волком.

Воздух вибрирует вокруг, и чудится, что лента в руках была поводком, за который её притянули, а она поддалась. Иначе не объяснить той тяги и странного ощущения, ничего не объяснить: дурмана в голове, как от благовоний, и дрожи в собственных костях, когда выпавший в пару колдун протягивает ей руку.

С той галантностью, как если бы приглашал на танец. Возможно, тем оно и является, а Алина запрещает себе мешкать: вкладывает руку в протянутую ладонь и присаживается на чужие колени в звенящей тишине, которая расходится трещинами в следующую же секунду:

— Раз уж все ведьмы сделали свой выбор, — раздаётся над головой звонкий голос отца Ланцова, полный такого странного довольства, что тянет взглянуть на него и убедиться: его ли это эмоции, — то долой маски с волков!

Следом раздаются нестройные женские возгласы пополам со смехом. Знают ли ведьмы, кто выпал им в пару? Догадываются?

«Долой маски!»

«Долой маски!»

«Долой маски!»

Но слышит ли эти крики сама Алина? Или время снова замедляется, а реальность и вовсе по швам трещит, вспоротая тупым лезвием, ибо первый глубокий вдох приносит ей аромат леса.

Горящие лёгкие инеевым узором опутывает морозная ночь.

Вокруг раздаются возгласы разных оттенков эмоциональности, и среди них точно различим голос Жени, и, возможно, мерещится смех Зои? Вскрик Нади? Наверняка ей не послышался возглас Николая.

Алина не может заставить себя повернуться, чтобы найти глазами знакомые лица. И шевельнуться тоже не может: оцепеневшая, заиндевевшая от осознания. Чужая рука на спине заставляет выпрямиться, словно к нагой коже прикоснулись калёным железом.

Она прерывисто вдыхает. Ещё и ещё, пока сердце натужно бьётся в груди.

«Ты ведь чувствуешь это?»

Пальцы изламывает, когда Алина всё же заставляет себя потянуться к волчьей маске. Длинные клыки выглядят как настоящие, под стать вылепленной животной ярости. Глаз сквозь линзы ни увидеть, но она уже знает, с чем столкнётся.

С кем.

«Но только слепой не ощутит в нём эту магию»

Маска поддаётся легче, чем Алина могла бы подумать. Чужая рука всё ещё поддерживает её. Это почти ненавязчивое объятие. Почти успокаивающее, но достаточно крепкое, чтобы и мысли сбежать не возникло.

Она закусывает нижнюю губу, отбрасывая маску, словно гремучую змею. Тёмные волосы немногим встрёпаны от неаккуратности её движений, но едва ли это может испортить вид. С некой злостью Алине думается, что ничто этот вид не испортит.

Сердце грохочет, как полоумное, когда она оказывается лицом к лицу с Дарклингом.

Кромешная бездна.

— Вы… — только и получается выдохнуть, и то, едва слышно, потому что их видят остальные. Алина не может разобрать ни единого звука в поднявшемся шуме. Дарклинг даже бровью не ведёт, смотря только на неё.

Кварц ныне не разглядеть в чужих глазах — до того они темны, словно два осколка аспида, вспарывающих её своей насмешливостью.

— Почему? — Алина выдавливает из себя вопрос, где-то глубоко внутри интересуясь у себя самой, почему до сих пор не вскочила на ноги. Но её придавливает всей тяжестью и каким-то странным, потусторонним трепетом — тем же плотным воздухом, что искрит меж их телами.

Напряжение нарастает, когда Дарклинг отрывается от спинки стула, чтобы выдохнуть Алине в самое ухо:

— Ты так навязчиво лезешь мне под кожу, Алина Старкова, — о все боги и лжебоги, он усмехается; Алина задерживает дыхание, захлёстнутая чужой близостью и жаром дыхания. Всем этим внутренне расхристанная. Всё окутывает ароматом леса, дробя действительность, как зеркало, на куски.

Она непроизвольно цепляется за плечо Дарклинга, когда он с ужасающей мягкостью заправляет ей прядь волос за ухо и добавляет:

— …что я решил, наконец, тебе ответить.

***

— Ну и как тебе?

Понять, о чём вообще вопрос, получается не с первой попытки. Алина издаёт какой-то вопросительный и совершенно идиотский возглас, на что Зоя закатывает глаза и пихает её под рёбра. Алина едва не отрезает себе палец, шинкуя нечто с непроизносимым латинским наименованием.

«Шинкуя», конечно, громко сказано. Из-за гнёта собственных размышлений Алина режет так медленно, что несчастное корневище вот-вот подскочит, выхватит у неё нож и само себя покромсает.

— Я спрашиваю, — Зоя забирает у неё доску вместе с нарубленными кусками, чтобы бросить их в кипящий котёл; выливающаяся из него пена напоминает жидкий азот, — каково тебе оказаться в паре с Дарклингом? Украла мечты десяток студенток.

Возможно, и её собственную.

Алина надеется, что не отсвечивает лицом на всю аудиторию, но всей кожей ощущает, как к ним прислушиваются: возбуждённые шепотки стихают. И едва ли разговоры касались изготовления оборотного зелья, ведь нынешней ночью новоиспечённым парочкам надлежит отправиться в лес, дабы истомить друг друга перед кульминацией.