Женщина тяжело вздохнула и потерла переносицу, собираясь с собственными мыслями.

— Если они обращаются с ней хотя бы наполовину так же, как обращались со мной, то я хочу сегодня же знать, что эти люди проиграли.

В комнате повисла тягучая, осязаемая тишина. Все вдруг почувствовали себя так, будто бы на них смотрели сотни чужих глаз, от которых невозможно ни скрыться, ни спрятаться. Все вдруг почувствовали, что им здесь не было более места, и прямо сейчас необходимо стереть свое существование со страниц истории, с самой сути окружающего пространства, потому и у стен, и у паркета в одно мгновение появились уши, знавшие слишком много. Взгляд, замечавший то, что не следовало.

Чувство это граничило между стыдом, тревожностью и страхом, медленно пробиралось под ребра, в грудную клетку и долго не отпускало, еще оставаясь на языке кислым привкусом чего-то до боли неприятного.

Пьеро смял очередную бумагу, кинув её к себе в ноги, отчего Лидия посмотрела на него крайне презрительно, и поспешил удалиться. Корво вдруг поднял глаза. В них блистал тусклый огонь.

— Мы не обязаны жертвовать временем ни в угоду Леди Эмили, ни в угоду Кемпбелла. Если нам известно местонахождение обоих, то устранение жертвы и спасение необходимой цели можно провести в один и тот же день, — он вопросительно окинул взглядом всех присутствующих, — предположим, в течение световых суток достанем Эмили, и с наступлением темноты пойдем по голову Кемпбелла. Я могу это провести. Нам известно, где они?

— Да, да… Мы располагаем этой информацией, — Пендлтон задумчиво налил себе еще спиртного, смотря куда-то перед собой, сквозь собеседников, сквозь пространство. Он знал, что об этом не стоило говорить и кажется даже в одно неуловимое мгновение взглянул на Джессамину, словно бы в последний, но уже упущенный шанс взвешивая, стоит ли эта игра на острие ножа свеч, однако же этого мало кто заметил. Он вздохнул. — Кемпбелл в общем-то всегда отшивается где-то поблизости своего штаба, его искать не требовалось, личность публичная. Леди Эмили же… — мужчина как-то неуверенно наклонил голову в сторону, при том полностью доверяя своим словам. — В последний раз была замечена в Золотой кошке.

Потребовалось время, чтобы понять, о чем говорит аристократ, однако же когда смысл его слов наконец стал понятен, все внутри вдруг оборвалось и сжалось в одно мгновение, будто бы внутренности намотали на раскаленный металлический штырь и вонзили его со всей силы в грудную клетку, ломая кости, пробивая легкие и с напором, рваными ранами разрывая артерии. Стало трудно дышать, хотя внешне Корво лишь неопределенно поджал губы и сказал что-то о том, что он будет работать в направлении того, чтобы достать ее; внутри него все вдруг вспыхнуло невообразимым адским пламенем. В самом деле, он сам не помнил, что именно произнес, все это вдруг стало так незначимо и его собственный голос казался каким-то до нелепости чужим и отдаленным. Земля вдруг ушла из-под ног.

Он с каким-то неприкрытым, таким неосторожным для самого себя беспокойством посмотрел на Джессамину и та то же мгновение мгновение побледнела окончательно, судорожно вздохнула и сжала пальцы в кулак, нервно ими перебирая, вонзаясь ногтями в мягкую кожу, женщина хмурилась и закусывала губы от боли, но ничего не могла ничего с собой поделать. Все то, что чувствовал Корво, она чувствовала во многом острее. Страшнее материнского горя… Лишь горе такой матери, как Джессамина. Страшнее новости о том, что твой ребенок погиб, лишь новость о том, что в течение полугода он всё это время находился в борделе.

— Я прошу меня простить, господа, — сказала она быстро, смазано, невнятно, уже направляясь к выходу из бара и параллельно так настойчиво пытаясь достать что-то из карманов — сломанная дрожью рука никак не силилась попасть в нужную точку.

— Ваше Величество, вам не обязательно выходить, вы можете…

— Дурной тон, адмирал, — женщина с хлопком закрыла дверь.

Тишина в пабе стала почти что удушающей.

6

— Они не рассказывали тебе? — Корво чиркнул спичкой по коробку и маленький огонек, такой хрупкий и в чем-то словно наивный, вдруг вспыхнула в его руках, на конце такой тонкой палочки, медленно её обугливая.

— Они вообще мало что мне рассказывают, если честно.

Дым от этих сигарет имел резкий и неприятный тон, совершенно несравнимый с тем, что плотным слоем осел на высоких стенах, шелковых подушках и коврах Башни. Он не имел мягкого запаха трав и какого-то сладковатого, совершенно дурного, головокружительного привкуса, свойственного для дорогого табака, коим были набиты все кальяны императорской резиденции. Это был такой узнаваемый запах неблагополучия, чего-то столь тяжелого и губительного, знакомый Корво с самого раннего детства — так пахла кухня и гостиная их небольшой квартирки в Пыльном Квартале, вперемешку с неприятной вонью металла, пыли и жира, разводами въевшимся в каждый сантиметр пространства. Мужчина невольно вздрогнул — так знакомо и так свойственно для его жизни, кто бы мог знать, что однажды он вновь вернется к тому, с чего начал. Снова вернется к самому подножию этой крутой и во многом смертельно опасной горы.

Джессамина молчала, порывисто, жадно вдыхая и резко выдыхая этот яд, стремительно заполнявший её легкие, отравляющий их изнутри, извне. Заглушая что-то в корне плохое, эту гамму чувств и эмоций, вдруг так быстро вскипевшей в её груди. Дым клубился вокруг затейливыми завитками, медленно парящих в воздухе в своих невообразимых вензелях.

— Наша десятилетняя дочь в течение шести месяцев находилась в публичном доме, среди продажных потаскух и незнакомых мужчин, — она вскинула бровями вверх и неопределенно мотнула головой, губы дрогнули в нервной улыбке. — Знаешь, Корво, когда я была там… Я точно не знаю где, но когда я была у ассасинов, меня хотели продать. Ты, может быть, удивишься, но есть много желающих заполучить себе живую императрицу, у всех были разные цели, но… Таки приходили многие. И то, как они на меня смотрели, эта совершенно непонятная мне и по сей день эмоция… — Джессамина вдруг сбилась и заглянула прямо ему в глаза, отчего Корво почти мгновенно отвел их в сторону. Он ненавидел, когда она так делала. — Я не увидела в них ней ничего человеческого, Корво. Ничего. Меня не трогали, даже не прикасались, никто не повзолил. Я не уверена, что Эмили тоже повезло в этом плане, я даже не надеюсь, честно… Но если они хотя бы смотрят на неё так же, то… Боже…

Вдруг мелкая дрожь пробила все её тело, она как-то порывисто вздохнула и замолчала, не в силах подобрать никаких иных слов. В самом деле, и Корво не знал, что ответить.

Эмили всегда была сильной. Это правда. Она не боялась там, где стоило и бы, и не плакала там, где заплакал бы любой другой ребенок на её месте, Корво помнил это очень ясно и четко. Воображение рисовало картины прошлого, отзывающиеся в душе с каждым новым ударом сердца, с каждой новой мыслью, они возвращались к Корво. Её большие карие глаза, обрамленные черными волосами, совсем как у матери, всегда смотрели на мир с живым, жадным интересном и своеобразным вызовом. Как и Джессамина в своей босоногой юности, принцесса была открыта к любым жизненным обстоятельствам и была слишком уж бойкой, чтобы так легко сдаться. Она так жадно жила свою такую маленькую и уже такую значимую жизнь, она боролась, всегда боролась.

Но не с такими вещами. Ничего из того, что могло бы произойти в Башне, не равнялось тем ужасом, что происходил с ними сейчас, бурно и как-то совершенно тоскливо вздымался в этих беспокойных душах совершенной и беспощадной тревогой. Никогда прежде они не теряли столь многое.