Вторая фигура, до того беспокойно озирающаяся по сторонам, не смотрящая даже на своего попутчика, взглянула на него совершенно быстро, словно бы невзначай, стараясь не ловить на себе чужих взглядов и не выражать своим ничего более, она сошла на берег и замерла, даже не дыша, просто не находя в себе сил сделать несколько шагов, пройти вперед, к нему, и уж точно не имея никакой возможности что-либо сказать в своем безысходном бессилии.

Она молчала.

Она больше не носит дорогие костюмы и золотые украшения в длинных волосах цвета воронового крыла, отливающих на свету приятной, мягкой синевой. А волосы эти и вовсе обстрижены, как-то криво, коротко, неаккуратно, они торчали из-под плотной темной ткани, коей было завешано все лицо — бледное, болезненно исхудавшее; под цвет мешковатой и темной грубой одежды, скрывающей тело и руки, до неузнаваемости искажая какой-то до безумия знакомый образ, превращая его лишь в догадку, предположение, фигуру из чернил, расплывающихся по пергаменту. И он все ускользал и ускользал прочь, в небытие, мысль терялась, всякие догадки пропадали, и оставалась лишь эта бесформенная тень былого «я», не имевшая уж ничего общего с той, что он знал раньше. Или просто другой человек?

Оставались лишь глаза. Светлые, холодные глаза, повторяющие цвет предрассветного туманного неба, выглядывающие из-за маски пустоты и безразличия. Выражающие гораздо больше, чем она, по привычке своей, говорила вслух.

Корво слишком хорошо помнил эти глаза.

— Джессамина? — он произнес тихо, на выдохе, почти что шепотом, и голос сломался где-то на середине этого чудного, мелодичного имени, что всегда было так близко его сердцу.

Мужчина запретил себе это имя, оно было чужеродно, отстраненно, почти что ему незнакомо после стольких месяцев беспроглядного одиночества и дрожи, пронзающей руки от невыносимости собственных же мыслей.

Это призрак прошлого. Красивого и почти что сказочного, упущенного прошлого, потерянного дома и растворившегося счастья, больше для него несуществующего. Это лишь фантом, приведение его окончательно съехавшего от боли утраты сознания.

Она мертва. Корво точно знает, он видел, он был там, и беспомощно наблюдал, пока Дауд исчезает. Как часто этот образ посещал его в ночи, как часто он вздрагивал и просыпался в холодной серости утра от ужаса, поразившего все его существо до самых кончиков пальцев.

Дауд не оставляет свидетелей и Корво знал это.

— Молчи, пожалуйста, молчи, я не хочу ничего слышать.

Её голос так тих, схож с шепотом и хрипит, совсем не похож на тот, с которым она, когда-то в незапамятном прошлом будучи императрицей, выступала на важных собраниях и обращалась к народу во всей своей величественной красоте и силе, уж покинувших её окончательно. Сколько боли в нем было, сколько слабости и болезненного трепета, сколько горечи и облегчения одновременно. Груз тревоги вдруг покинул её душу, но на смену одним страхам неумолимо приходили другие, и снова заставляли пропускать через себя притупленное беспокойство, верным спутником сопровождавшее Её Величество в последнюю вечность.

Горячая слеза скатилась вниз по худой щеке, но женщина не подала виду, быстро смахнув её прочь, и обняла его, так крепко и отчаянно прижимая к себе, к самому сердцу, с горечью осознавая, сколько лишений пришлось пережить ему за это время. Сколько незаслуженных бед…

Но Корво был рядом. Болезненный, но все еще живой.

Он нервно рассмеялся, не веря своим взгляду и слуху, не веря всему тому, что его окружало, и уткнулся носом в её плечо, закрывая глаза, растворяясь в тепле таких родных объятий. Разве такое возможно? Кажется, только отвлечешься на секунду, и все исчезнет в мгновение, и руки вокруг его шеи вдруг обмякнут и станут чужими, и будут только холодные, мокрые камни высоких грязных стен, ледяной воздух и несмываемая кровь на костяшках. Впереди, на закате дня и его собственной жизни, маячит эшафот, и дуло поднимается над его головой…

А после — темнота.

А она здесь, не исчезает, все крепче обнимая его, отчаянно, жадно, и при иных обстоятельствах как-то слишком долго, но чересчур важно, чтобы прерывать эти объятия. Сколько месяцев постоянной боли вдруг перестали иметь значение в этих объятиях.

Тишина.

— Ваше Величество, Лорд Аттано. Нам предстоит многое обсудить.

========== Глава 2: Псы из “Песьей ямы” ==========

2

— Они называют себя «лоялистами», — Джессамина саркастично и как-то горько ухмыльнулась, — удивительно, правда?

Паб «Песья яма» некогда был чудным питейным заведением для среднего класса и даже пользовался хоть и несколько сомнительной, но все же некоторой известностью среди горожан: здесь крепко пахло дешевыми сигаретами, то и дело звенела посуда, с грохотом отставлялись на деревянные столешницы полупустые кружки, звучал пьяный разнобойный смех, громкий и неблагозвучный говор многих мужчин, приходивших выпить кружечку не самого плохого пива после тяжелого рабочего дня за многочисленными станками жироперерабатывающих заводов… Однако же времена эти были так давно, что мало кто о них еще вспоминает. Лишь отголосками былых лет, иногда будто бы можно было увидеть призрак упущенного прошлого: услышать пристрастный шепот, почувствовать запах хмеля давно не работающей пивоварни, включить аудиограф с редкими, но стабильными помехами и совершенно неактуальной ныне мелодией, заслушанной уж на десятки раз; но все то было лишь тем немногим утешением, что имелось у хозяев заведения, оставшихся одинокими фигурами среди засаленных столешниц. Как и многие добровольческие общественные предприятия города, оно разорилось вместе с чумными крысами, заполонившими улицы, словно неконтролируемый поток вод, вышедших из своих берегов Ренхевен — слишком стремительно и безвозвратно.

Теперь же он скромно и верно служил домом и убежищем для небольшой группы людей с малыми возможностями, но высокими амбициями. Паб с этой задачей справлялся прекрасно — низкие деревянные потолки и слабые мостки, сделанные из разного цветного металла, угрожающе нависшие между полуразрушенными, уже дряхлыми зданиями Старого Порта; атмосфера безысходности, запах пыли и кирпича, дешевого ликера, низкопробного пива и лжи, мужчины, знавшие о друг друге столь немногое, но жертвовавшие ради своей общей идеи столь многим — ежедневно они собирались на первом этаже, строя великие планы и недоговаривая друг другу ровно столько, чтобы оставаться незнакомцами для каждого. Все это предавало заведению какой-то свой, особый шарм, скрытый от лица любопытных глаз за его пределами, то и дело заглядывающие в грязные замыленные окна — они ничего так и не замечали, с разочарованием продолжая свой витиеватый и бесцельный путь по мощеным дорожкам. Но обитатели, псы из песьей ямы, чувствовали царившую атмосферу в особой специфике очень остро. Им было некуда идти и вот они сами создали себе причину оставаться в живых.

И вот они сами создали себе чудное и странное подобие дома, имевшее в себе куда больше значения, чем казалось на первый взгляд.

— Заговорщики выступают против политики Лорда Регента и главной своей целью видят мое возвращение на трон, — женщина поджала губы, как-то кротко, многозначительно, но таки ничего не сказала — по привычке своей, она вообще редко что рассказывала, оставляя большую часть собственных мыслей лишь в жестах и взглядах, за закрытыми дверьми, за кулисами театра, чье выступление не заканчивалось вот уже много десятков лет.