Теперь же она дарует ему свободу.

Была ли ценность у этой свободы? Что ждет его там, на выходе из сточных труб и длинных, проржавевших до самой сути своей каналов канализации? Кто ждет его там? Этим людям, этим, так называемым, друзьям приходится верить — больше некому, снова и снова идти по свежим следам, по горячим точкам, срывать листы бумаги, выполнять инструкции, вперед, вперед, прочь от замшелых камер, прочь от его заточения… Но кто кроется под маской таинственного «друга», чьи слова выведены на рваных записках быстрым и смазанным почерком?

Хотя какое это имеет значение?

Тяжелый стук сердца в висках набирает обороты, становится трудно дышать — грудь изнывает от воды, попавшей в горло, в легкие; от недостатка воздуха, от длинных царапин вдоль ребер, не заживающих уже так долго. Останавливаться нельзя. Босые ноги ступают по грубому, мокрому камню подземных стен и неровных полов, по грязи и трупам крыс, раздираясь в тонкие полосы, раздираясь в кровь. Все пропитано смогом, ядовитым дымом, заволокшим Дануолл полностью, безвозвратно. Легкие судорожно сжимаются от смрада сырости, гари и сточных вод, выталкивают этот токсин наружу в сухом порывистом кашле, сбивающего с пути.

Но останавливаться нельзя.

Хуже, чем «потерять», только «терять нечего». Корво знал это хорошо, слишком хорошо. Пропускал через себя ежедневно, каждый час, минуту своего существования, сквозь мириады секунд, превращая святую светлую печаль в отвратительную, поглощающую все существо тягучую злобу. Это ледяное, ядовитое осознание, приносящее куда больше несчастья, чем ежедневные истязания, его можно смаковать, нырять в него с головой и никогда больше не возвращаться на поверхность, не возвращать свое светлое «я» миру. В этом вся суть: невозможно причинить невыносимую боль тому, чья боль уже преступила все границы настолько, что уж едва он мог отдавать себе отчет в том, где он, и, что самое главное, кто он. Скорбь выбила из него понимание.

Это мысль, проникающая под кожу, в паутину вен, разносящаяся с кровью по каждой клеточке тела, сквозь них, отравляющая, словно токсин. Самый ужасный и мучительный токсин из всех прочих.

Чего стоят смерти людей, оставшихся позади? Чего стоит уже несмываемая кровь на его руках? Быстро вспоротая глотка стражника, чьего имени он не знал и, наверное, никогда не хотел знать? Рана от пули, пронзившая сердце столь стремительно, не давая возможности даже на последние слова, стоя на коленях перед бесконечностью?

Пожалуй, ничего. Оно все перестало иметь всякую цену, всякий вес, обратилось лишь в прах, развеянный по ветру, в нескончаемую дрожь, не унимающуюся вот уже много месяцев. Или лет? Джессамина всегда говорила, что убийство — это самое низменное преступление, на которое может пойти человек. Почти что непростительное, подлое и грязное. Убивая человека, преступник лишь сам расщеплял собственную душу, превращаясь в настоящего монстра, нанося себе увечья: неисправимые, глубокие раны, выпуская кровь прочь в стремительном потоке, унося жизнь за собой. Стал ли он монстром? Кто знает. Но здесь, в темном мраке громоздких труб, освещаемый лишь редкими светильниками, чьи хозяева давно покинули этот мир, слабый и злой, Корво сам не видел в себе более человека. Его человечность умерла вместе с ней.

Джессамина. А чего теперь стоят её слова? Чего стоят черные флаги на стенах их бывшего дома? А благозвучные поминальные речи подданых, не имеющих ничего общего с искренностью и даже простой правдой? Корво просыпался по ночам от её криков в своей голове, от мыслей, произнесенных её голосом, и сам орал так отчаянно, до боли в глотке, до невыносимого давления в груди и срыва голоса, пока стражники не унимали его насильно; лишь бы больше никогда этого голоса не слышать. Он просыпался от снов, от которых пробудился слишком резко и внезапно, словно бы сброшенный с обрыва и разбитый об эти зубчатые острые скалы, в то проклятое солнечное утро, на краю резной мраморной беседки, когда люди в масках исчезли, оставляя лишь кровь на руках, оставляя лишь пустоту. Небытие, когда у тебя ничего нет и терять уже нечего. Когда ты лихорадочно бежишь прочь из самой охраняемой тюрьмы Островов, навстречу неизвестности, навстречу чему-то, до чего тебе нет уже никакого дела, и слышишь лишь оглушающий вой собственного сердцебиения.

Все это уже слишком давно перестало иметь какое-либо значение.

Его обступали трупы чумных больных, их обглоданные крысами с безумными глазами кости, и низкие потолки катакомб, эти металлические зловонные лабиринты, не имеющие ни конца, ни края, они сжимались, сокращали расстояние, и словно бы воздуха становилось меньше, словно бы гасла всякая, едва только давшая первый свой огонек юная надежда. И он снова вцеплялся трясущимися пальцами в металлические решетки, в одной лишь попытке унять эту дрожь. Неужели все это происходит в самом деле?

Свет, словно бы потусторонний мир на том конце тоннеля, был ослепляющим, отразился в измученном, слабом сознании болью потупленной, но от того не менее сильной. И в начале был только свет. Белое, обволакивающее ничто, заменяющее собой все восприятие и сознание, уничтожающее мысли и чувства, и оставляющее лишь себя. Мир пошатнулся в тот миг, когда он наконец увидел свет.

Закроет глаза — и все исчезнет. Это продолжение мучительного сна, не имеющее исходов. Завтра он умрет. Должен был умереть.

Но после Корво услышал и ему показалось, что обрел слух он впервые за эти полгода, будто бы вылечился от беспросветной глухоты, когда наконец появилось что-то помимо бранных слов, собственных же порывистых возгласов и звона в ушах.

Крики чаек. Такие противные, режущие раньше, но сейчас они напоминали настоящую музыку, приятную, неритмичную мелодию. Тихий шелест редкой листвы на ветру. Скоро наступят холода, но он еще нес в себе тепло тех летних вечеров, оставшихся за спиной, лишь в воспоминаниях, уж не имеющих ничего общего с настоящей реальностью. Размеренное покачивание слабых речных волн по мелким камням и сухому песку, больше напоминающему пыль. И все же почти что золотому.

Со временем начали появляться и образы. Они прорисовывались словно бы застенчиво и не спеша, выглядывая из мрака белизны, аккуратно здороваясь и заново представляясь, словно старые друзья после долгой разлуки. Огромные китобойные суда, проплывающие мимо в своем небывалом величии. И горбатые спины несчастных черных китов на их палубах. С них уже начинали срезать самые ценные части, а те еще шевелили хвостами, и отчего-то Корво подумалось, что видит в их маленьких серых глазах больше, чем видел раньше. Странно.

А прямо перед ними, на самом берегу — лодка. Старая, помотанная временем и сотнями штормов лодка, кое-где с облезшей потухшей краской, кое-где с пластами металла иного цвета, и переменчивый гул её слабого, но вполне себе рабочего мотора, что громко и резко разгонялся в руках незнакомого пожилого мужчины.

Он увидел Корво сразу и будто бы узнал его, тут же махнув в незатейливом приветственном жесте, но быстро осекся, жалея о своем таком чрезмерном радушии.

— Лорд Аттано, верно? — старик спрыгнул со своего «корабля» и пожал ему руку — крепко, но как-то неуверенно, у него были добрые маленькие глазки, словно небольшие пуговицы, отливающие сотнями историй и какой-то незатейливой простотой, но смотрел он будто с опаской, что так отчаянно, но безуспешно пытался скрыть. Слишком много людей смотрели на него так. — Самуэль Бечворт. Ваш капитан и скромный слуга на ближайшее время. Много же сил нам потребовалось, чтобы достать вас, Корво! Будем надеяться, оно того стоило.