Даже будучи в бегах, в ней оставалось нечто, словно тень или лишь мельчайшая, совсем незначительная деталь, которая отливала блеском, во многом схожим с блеском золота, что в иное, вероятно, более счастливое время, таинственным полумраком наполняло стены небольшой сокровищницы. В Джессамине, в каждой её черте, в том, как она отводила взгляд в сторону, всем существом вытягивалась и тут же будто бы исчезала, была некая… Тайна. Что-то во многом неуловимое, призрачное, лишь мягким светом бросающее на неё свои небольшие блики, будто монеты с ничтожной ценностью, отражающие на себе лучи солнца. Нечто, что даже под покровом пыльного сумрака, в окружении горького запаха сигарет; спрятанное, сокрытое под бинтами и грубой холщовой одеждой, делало её венценосной. Делало её императрицей. И будто бы возвращало в каждый изгиб её лица некую величественность, сейчас спрятанную уж так далеко, что Корво даже и не был уверен, что она была там когда-то.
И не причудилась его угасающей больной мысли.
Джессамина, милая Джессамина…
Она методично, легкими и плавными движениями, словно бы шила и вышивала неведомый прекрасный узор на совершенно уродливом фоне, забинтовывала ему руки — эти постоянные, болезненные и незаживающие раны, рубцы на грубой коже, то и дело оставляющие кровавые следы на одежде. Корво давно оставил всякие, даже мимолетные надежды на то, что они когда-нибудь могли бы зажить. Его кожа слишком давно сочилась кровью, его кожа слишком давно пропускала сквозь себя дрожь, наполненную болезненной слабостью.
Сейчас же ему казалось, что он и вовсе её не чувствовал. Будто бы все исчезло. Будто бы всякое горе вдруг наконец покинуло его — внезапно, но мимолетно и так долгожданно. Цепкий взгляд был прикован к милому сердцу лицу. И ничего другое Корво будто и не волновало более.
Её же собственные запястья были в бинтах, которые женщина то и дело поправляла и подтягивала выше, будто бы пытаясь скрыть эту свою тайну, одну из немногих, с коими Корво не был знаком. Будто бы пытаясь спрятать каждый миллиметр собственного существа за одеждой, покрывая себя чем-то чуждым и странным. Стирая собственное великое «я», словно оно больше не было для неё значимо. Но он точно знал, что было когда-то.
Она исхудала — Джессамина всегда была слишком худа и невесома, совсем хрупкой и будто бы маленькой, однако теперь, в густом и сером полумраке чердака казалась совсем призрачной. Неуловимой. Только дотронешься, и она исчезнет, развеется, как серебряная пыль по ветру, и навсегда испарится из его жизни, как в эти мучительные полгода, но на всю оставшуюся вечность — и Корво все не мог свыкнуться с тем, что она жива. Жива…
Эта мысль выбивала из колеи и одновременно придавала сил, стекая вниз по венам и переполняя его вместе с кровью — она поднимала с колен и заставляла двигаться, словно невероятное чудо, исполнение всех тех несбыточных мечт, в которых он даже сам себе не смел признаваться. Признание в которых было бы слишком болезненно для него.
А она здесь, совсем рядом, настоящая и совершенно точно живая. У неё холодные пальцы и горячее дыхание, её короткие — теперь уж короткие — совершенно черные волосы неаккуратно уложены и пахнут кофе. Совсем не таким, как в Башне, — горьким и дешевым, с каким-то неприятным привкусом, а она упрямо продолжает пить его каждое утро, словно бы он ей действительно нравится, создавая эту извечную иллюзию мнимой стабильности. Окружая себя вещами, некогда составляющих для неё настоящую необходимость, сейчас — лишь легкий каприз.
— Адмирал Фарли Хэвлок, ты его уже видел. Он здесь главный, это его паб. Половина слуг — его работники, все лоялисты — его «друзья». Неплохой мужчина, но довольно… Сложный я бы сказала. Очень тяжелый в общении, все чем-то недоволен, хмурится и курит свою сигару, неаккуратно стряхивая пепел. Он из тех моряков, кто повидал в океане определенное дерьмо и никогда больше о нем не расскажет, похоронив вместе с собой. Мне кажется, он чувствует себя довольно неуютно на суше, ему бы назад во флот, да какая-то глупая вера в идеал короны подкосила его. Может, для нас же и лучше, — она неопределенно пожала плечами. — Не знаю.
Джессамина говорила о короне, о том, что было когда-то столь весомой частью её жизни, так, будто бы это и не имело к ней никакого отношения, будто бы дело было вовсе не в ней и не в её свержении — да что уж говорить о свержении, о попытке несостоявшегося убийства её самой и, что в самом деле, было намного важнее — убийства Корво. Позорного и публичного.
Теперь, спустя столько одиноких и полных отчаяния месяцев, казалось, что это все было лишь приятным минутным сном, какой-то наивной детской сказкой, оставшейся далеко за плечами, в беззаботном прошлом — хотя тогда уж и таковым не казалось. Все меняется так стремительно: не успеваешь вдохнуть обжигающе ледяной воздух, как канитель событий и людей уж вновь захватывает тебя дальше и дальше, неумолимо несет вперед, в это неизвестное будущее, а ты не имеешь никакой возможности затормозить и перевести дух, даже просто подумать о том, что происходит — ситуация уже мгновенно преображается в нечто совершенно новое и незнакомое, чуждое.
— Тревор Пендлтон, — проговорила она медленно и как-то деловито, — его ты тоже, скорее всего, помнишь. Его брат неумолимо пытался добиться моего внимания, а сами они, все трое, посещали каждый званый ужин в Башне. Он младший из них и вечно остается незамеченным, хотя, как мне кажется, вовсе незаслуженно. Если Хэвлок стратег, то Тревор — кошелек этого заговора. Как он сам говорит — скромный представитель аристократии. Но ты не верь ему, едва ли он скромен.
Джессамина сдержанно ухмыльнулась, уголки её тонких губ дрогнули, и мягко опустив бинты, принялась за обработку второй руки — кожа неприятно щипала и покалывала, её назойливо сводило от лекарств и различных мазей, аккуратно нанесенных бывшей императрицей, однако Корво этого почти что не замечал. Боль эта не шла ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал ранее, а чувство реальности предательски подводило.
— Пьеро Джоплин. Второй Соколов, я бы сказала, — гений, изобретатель, натурфилософ… Сидит в своем гараже, да все что-то придумывает, чертит, делает. И часто ругается с Хэвлоком из-за стоимости материалов. Хороший мужчина, доброжелательный и умный. Он отвечает за оружие и различную технику. Интеллектуальный центр заговора.
Она говорила и говорила, и было в этом что-то до боли знакомое, однако слова срывались с тонких губ совсем не так, как раньше — Джессамина не тараторила, не перебивала, а после порывисто не извинялась, таки продолжая гнуть свою линию; она не пыталась поделиться с ним каждой своей мыслью и событием, произошедшем за эти полгода, на перебой мешавшихся нескончаемой канители мыслей в голове, которые несомненно наполняли её сознание. Корво знал, что ей было, что рассказать, однако произошло то, чего он, наверное, так неосознанно для самого себя долго боялся — Джессамина просто не хотела и, быть может, не находила в себе сил, настолько были мучительны и значимы прошедшие события.
В ней исчезла та страсть чувств и эмоций, яркость света, буйство красок, несомненно отливавших во взгляде светлых глаз — на смену им появилась мнимая, тревожная степенность, которая неизменно возникает всякий раз, когда ты ежедневно просыпаешься и засыпаешь лишь с мыслью о собственной смерти, о смертях всех тех, кто тебе дорог. Особый, однообразный холод, вдруг загасивший яркое, непередаваемое пламя её во многом уникальной души.
И у Корво дрожь прошла по коже.
Медленно, спокойно и как-то приглушенно, будто бы читая нотацию из тех многих наставлений её юности, Джессамина перечисляла всех участников сомнительного маленького заговора — служанок и чернорабочих, по мнению иных не имеющих в себе особой ценности, единственного и слишком напыщенного по её мнению камердинера Уоллеса, одного смотрителя, которого Корво, по неким причинам, не успел застать, двое военных — адмирал и лодочник Самуэль, бросивший свою службу раньше, чем стоило. Их немного, но о каждом было, что рассказать — ибо и самым удивительным людям из всех возможных, просто, кажется, теперь уж было совсем нечего терять.
