Во всяком случае, императрица этой мысли не изменяла — Джессамина молчала сама и наблюдала, лишь изредка задавая вопросы, подтверждая собственные догадки, она все крутила в тонких пальцах дешевые сигареты, иногда даже их не зажигая, и проникала, будто бы встраивалась в среду её окружающую, неизменно оставаясь лишь посредником. Она слегка наклоняла голову, с некоторым прищуром смотря будто бы поверх собеседника, а вместе с тем касалась словно бы каждой его черты, отчего вдруг знала больше, чем ей самой, вероятно, следовало бы.

Корво это пугало и восхищало — словно огонь, способный дать тепло и уничтожить. А вместе с тем, теперь его помещали мысли и вовсе иные — даже в бегах Джессамина не изменяла своим привычкам.

Что-то в груди дрогнуло, и уголки губ словно бы чуть приподнялись в хаотичный такт этой дрожи. Корво смотрел и молчал, внимательно, чутко и трепетно обращаясь к каждой мелочи во всем её существе, что были так близки его сердцу, возможно, даже ближе, чем ему самому того бы хотелось: он мягко подчеркивал и будто бы запоминал, сохранял в памяти и заново знакомился с тем, как вьются волосы у самой шеи, как слегка трясутся руки и как отливают неприятной, болезненной синевой избитые худые костяшки, как она едва смотрит на него, но тут же отводит затуманенный взгляд, не в силах справиться с собственными мыслями и эмоциями, как отчаянно закусывает губы в кровь, как кровь эта мелкими каплями оседает на тонкой коже, и твердо крепит бинты.

Он легко провел дрожащими пальцами по её волосам, убирая их за уши, едва касаясь щеки. Джессамина, милая Джессамина…

— Как тебе удалось сбежать? — его же собственный голос подводил мужчину, был тихим и шероховатым, будто бы и не его вовсе — он был не в силах говорить громче, да и вовсе не имел никакой необходимости говорить громче. В мертвой тишине пыльного чердака они общались тоном, едва граничащим с шепотом, и даже этот шепот поражал слух, словно бы залп сотен ружей.

Она взяла его руку и спокойно покачала головой, не отводя цепкого взгляда от бездонных, почти что черных глаз, смотрящих на неё со святой нежностью — большего ей и не требовалось. «Не надо, Корво.» Джессамина в самом деле никогда не говорила более о том, как сбежала и как осталась жива, как бродила по Дануоллу, по самым грязным и нищим его районам, и как лоялисты нашли её уж на последнем издыхании, — что стало совсем уж последней каплей к тому, чтобы просто упасть без сил — но Корво знал, Корво видел, что дело было вовсе не в боли — Джессамине никогда не было достаточно больно, чтобы сломить её.

Но всегда было до ужаса страшно.

Тогда, снова спускаясь в городские водостоки, когда веревки сжимали её запястья, раздирая до крови, когда незнакомые люди и голоса вдруг окружили её и обступили, будто бы лишив всякого воздуха и света, когда и свет этот, его крупицы, нищие остатки вдруг погасли и все вокруг исчезло в один только миг.

И сейчас, смотря в глаза слишком важному человеку. Видя в них тень отчаяния, что никогда прежде даже и близко не стояла радом с чертами его лица. И сердце отчего-то начинало биться сильнее.

Джессамина опустила руки.

Они молчали.

— Ты даже не представляешь, насколько сильно я скучала.

Корво обнял её, совсем мягко прижимая к себе, а вместе с тем совершенно не понимая, что же ему следует ответить — все то, что было на его душе, едва ли подчинялось любым возможным словам.

Он не скучал.

Нет, не скучал, то ужасное чувство, раздирающее его изнутри, заставляющее кровь вскипать, а кости будто бы крошиться, врезаться мелкими осколками в сознание, последние несколько месяцев, даже и рядом не стояло рядом с чем-то настолько простым, как «скучать» — он скорбел. Он просыпался и засыпал, лишь хватаясь за каждый обломок, за каждый обрывок тех улыбок, что видел раньше, за каждое мгновение, когда мог обнять её, за все то, что когда-то было в его жизни, но теперь — как же долго он в это верил — навсегда из неё исчезло.

Его наполнял крик. Крик Джессамины, исчезающий в беспроглядной пустоте того утра. Крик маленькой девочки, на чьих глазах умирала мать. Сотни выстрелов, шум, обвинения, слишком громкие, чтобы быть правдивыми — лишь мелькнувшая однажды тень кроваво-красного плаща, что так некстати повторяла цвет крови на его руках.

Корво вздрогнул, на секунду прикрывая глаза.

— Что с нами будет? Что будет с Эмили? — она нахмурилась и с совершенным бессилием уткнулась в его плечо. — Корво, наша маленькая десятилетняя дочь пропала. Наша маленькая Эмили… Я не знаю, что не с ней, даже не знаю, где она. Ты можешь в это поверить?

— Я вообще мало во что верю в последнее время, душа моя, — он мягко провел рукой по её волосам и спине, по грубой ткани дешевой, чужой рубашки, большей ей на несколько размеров — он горько улыбнулся, зная, что при любых других обстоятельствах она бы ни за что её не надела. — Мы справимся. Мы несомненно справимся. Ты смогла убежать от Дауда, — на мгновение он задумался, — хотя я и не понимаю как, я смог сбежать из Колдридж, мы… Мы спасем Эмили. Она всегда была сильной.

На секунду Корво затих, задумчиво прокрутив в пальцах локон иссиня-черных волос.

— Она всегда просто слишком была похожа на свою мать.

Джессамина слабо улыбнулась и в улыбке этой не было так много боли, как прежде — на душе отчего-то стало спокойнее. Бешеный ритм ненавистной мышцы в груди наконец спал.

Ночь спускалась на Дануолл, погружая чердак паба в густую, беспросветную темноту, освещаемую лишь круглой яркой луной и мириадами звезд, иногда выглядывающими из-за тяжелых, низких облаков. Холодный свет падал на причудливо вихрящуюся в воздухе пыль, превращая её в сотни серебряных частичек, словно скромных дам, спешащих на бал в столь поздний час. И почему-то Корво вспомнил, как такое же серебро оседало на стенах его маленькой комнатки в Карнаке.

Что же это? Надежда? Как незнакомо ему это слово, как незнакомо это теплое чувство, разливающееся, разгорающееся в груди, по венам, тонким капиллярам, и до самых кончиков всего его существа. Такое непривычное и светлое, оно словно бы озаряло и давало силы двигаться вперед: залечивать раны, забинтовывать руки и тихим шепотом говорить о людях, по которым даже не будут рыдать, о страхе, беспокойно бьющимся в солнечном сплетении, под такт хаотичному, сбивчивому сердцу.

Металлические пружины жесткой, неудобной кровати впивались в кожу, изрезанную шрамами, и тонкие одеяла уж не спасали от полуночных холодов, начинающих медленно, но верно захватывать свою власть на Островах — приближалась зима, и её морозное дыхание набирало свою силу. Огонек одинокой лампы потрескивал за мутными, неясными стеклами, давая теням вытягиваться и танцевать по стенам и скрипучему деревянному полу, словно персонажам детских историй о добре и зле, где добро несомненно одерживает победу.

Веки налились свинцом и наступила тишина.

3

— Здравствуй, Корво, — ледяной мужской голос, словно металл по пустой неизвестности, — интересно складываются события, не правда ли?

И не было ни эмоций, ни чувств, как и никаких сожалений. Не было больше ничего, что заставляло бы его несуществующую душу медленно тлеть на углях собственной печали, скорби и ненависти. Было лишь обволакивающее, дурное и тошнотворное ничто. Бесконечный холод, поражающий сознание до самой сути, цепляющий, парализующий все на своем пути. Он словно бы проникал под кожу и обмораживал кости, делая их хрупкими, уязвимыми. Заставлял сердце сокращаться быстрее, хаотичнее, а после и вовсе словно бы останавливаться, под гнетом сил неведанных, под гнетом чего-то вне времени и пространства, делающих все вокруг… Совершенно подобным, как и раньше, но и другим одновременно.