Среди высоких потолков, начищенных полов, отозванных слуг, чей неуловимый дух таки ещё витал в длинных коридорах, с дочерью и живой возлюбленной под боком его дыхание сбивалось — Корво вновь мысленно и духовно оказывался в том месте, о каком всё чаще просто запрещал себе думать, иначе бы и остался в тех воспоминаниях так надолго, что ничего более бы его больше и не могло волновать. Он вспоминал о Башне, о тех днях, что ещё не были скованы ложью, болью или кровью, он вспоминал о своем спокойствии, и тут же вставал, принимаясь ходить по комнате, твердо ступая да нервно подергивая себя за темные волосы — он хватался за всякую деталь вокруг, словно бы стараясь стереть этот образ из головы, окунаясь в невнятные и, честно говоря, тщетные попытки превратить окружение в нечто ему незнакомое. «Вот, — думалось ему, — вот худая трещина по потолку, вот другой оттенок ткани на стенах, не тот, что и прежде, вот сломанная ручка старого канделябра, вот одеяла для гостей, не имеющие ничего общего с перинами императорских покоев.» Хотя тут же невольно вздыхал — что за глупую мысль он смог допустить, думая, что всё это хоть сколько-нибудь спасет его затухающее сознание? Горькая улыбка ползла по лицу — кому он врёт? Нет. Ничего из этого не могло стать его спасением.
И хотя иногда, среди роскошных декораций, странно напоминающих ему ускользающую за высокие кулисы старую жизнь, проскальзывало нечто, что в иных обстоятельствах могло бы заставить вздрогнуть — это нечто, похожее на выдержку из кошмаров, жуткий рассказ, поведанный некогда отцом или пьяницей дядюшкой: только самое вопиюще безобразное, правдивое и стройное, никаких украшений и только суть, удивительно знакомая в остальном окружении, но притом выбивающая из колеи. Суть, похожая на головокружение от табака — всё оставалось прежним и при том представало в тусклом и изжелта-тёмном новом свете.
Когда, опираясь на бархатную подушку, — или вот жесткую спинку качающейся лодки, Джессамина внимательно изучала взглядом его растерянность, а после тихо тянула:
— Что он сказал?
А Корво не оставалось ничего более, кроме как ответить:
— Что совсем скоро всё это закончится, — да и потупить взгляд в ржавеющее дно лодки. Стыдливый.
Затем проходило еще немного времени, и тогда он думал о том, как в первый раз высадился на суше в богатой усадьбе лорда со слишком громким семейным именем. Сначала то не показалось ему слишком важным — однако проведя в поместье Пендлтонов несколько до ужаса мучительных дней, мужчина заметил, как серебро пропитало почву и хрустит под ногами, будто первый снег в месяц ветра. Мягкий метал в неплодородном грунте, густо засеянным всякими природными чудесами, привезенными со всех уголков Островов и, поговаривали, даже Пандуссии: здесь были и раскидистые кисточки глубоко-зеленых папоротников, переливающихся всеми оттенками изумрудного и голубого, и крупные кроваво-красные ягоды неизвестного протектору цветка с мягкими белыми лепестками, и розы, прежде густо украшавшие сады за высокими стенами его дома. Как знать, что растет там теперь?.. Разве что только могилы. Могилы и разрушение, глубокими трещинами покрывающее всю территорию Башни.
Возможно, и Леди Бойл пристало теперь покоиться там. Несчастная, глупая Вейверли Бойл… Её любовь опять свела её не с тем человеком. Её любовь и жажда власти. Снова — быть может и зря.
И тем цветам, вероятно, не дано было жить слишком долго — это мелькало в серых глазках Тревора всякий раз, когда он бросал мимолетный взгляд по собственным же владениям. Теперь собственным. Хотя и он никак не мог называть это домом.
«Дом», — Корво поежился. Тогда ему казалось, что впервые за много лет — даже не дней или недель, а всех прошедших годов, проведенных бок о бок на балах и приемах — он понимал то, что творится и вздымается непокорной бурей в овальной голове трусливого Тревора, за его водянистыми серыми глазками, за идеально ровно пошитом костюмом. Даже и не просто понимал — а чувствовал так же, как и он, и если то казалось невозможным, Корво лишь покорно кивал в ответ. За порогом его дома тоже царила лишь смерть.
«Дом», — повторил Корво вновь, не спеша, нервно облизывая пересохшие губы — будто пробуя его на вкус, горьковатый, с металлическим привкусом крови и едва уловимый на изрезанной трещинами грубой коже. Это слово не было ему знакомо, это же слово трепетало канарейкой в его грудной клетке, всё громче и оглушительнее напоминая о себе с каждым новым вдохом, с каждой новой мыслью, неосторожной — то и дело мужчина поднимал черные глаза и всматривался в мрак ночи, прорезаемый лишь тонкой полосой кроваво-красного света предрассветного солнца, и пытался найти в нем нечто, и вдруг всё же понимал что.
Дом. Высокие и стройные белые зубцы Башни, величественно возвышающиеся над Дануоллом, будто бы заставляя огромное железное сердце, целую столицу необъятной Империи покорно преклониться пред собой. Он воображал их неровный силуэт и тусклый свет тысячи маленьких окон, такой знакомый и таинственный, такой, каким Корво наблюдал его всякий раз возвращаясь из долгих и мучительно одиноких поездок. Тогда он не спал — никогда не спал, боясь вновь сомкнуть глаза, и медленно плыл мимо, поддаваясь тягучему, неизменно медленному течению грязной реки, он вглядывался в мелкие зрачки поднимающегося над ним гиганта, будто бы играл с самим собой в неведомую игру — мужчина скользил взглядом по глади высоких стен, по колоннам, аркам и закуткам строения, всё пытался найти, узнать в нем знакомые черты — то единственное окно, где уж давно не должен был гореть свет. Но неизменно горел.
Тонкая свеча хлипкой лампадки мелькала за толстыми стеклами у настежь распахнутой деревянной рамы. Он воображал себе, как маленький огонек полыхает и дёргается в неритмичном танце под слабыми порывами уже давно не теплого осеннего ветра, как тяжелые шторы едва колышутся под его напором, вырезая по деревянному полу крупные однообразные вензеля. Ему думалось, что в те секунды Джессамина уже тихо посапывала в мягких перинах громадного императорского ложа — но снова и снова находил её за рабочим столом, стянув на острый нос маленькие очки: она всё читала и читала, подписывала и снова вчитывалась в новые документы, соглашения и декларации, безустанно и кропотливо выполняя свою работу ровно в срок.
Тогда она выглядела уставшей. В особо тяжелые дни ей бывало совсем сложно уснуть.
И сейчас она не спала.
Никогда не спала. Это странное утверждение, заплаткой голоса едва соскользнувшее с губ, казалось, было абсурдным — и не имело ничего общего с настоящей реальностью. Но тогда Корво задумывался вновь — и правда. С каждым новым днем всё отчетливее он ловил эту мысль.
Она не спала.
Не спала, когда засыпал он сам — нервной дрожью вчитываясь в ровные полосы отпечатанных строк в пожелтевшей газетной бумаге. Перемещаясь вдоль кривых мелочных букв, слов, складывающихся в эти строки, строки — в абзацы, абзацы — в текст. Каждый раз новый. Каждый раз со странно знакомым набором имен: Лорд-Регент, «Пропавшая принцесса», «Незнакомец в маске» — число его жертв — Хайрем Берроуз, Корво Аттано, Эмили Колдуин… и, конечно, «Её Величество». Редкий гость в этом ансамбле образов… А имя теперь уж уже и вовсе растворилось в непроницаемом мраке — его не произносили вслух. Его не выводили по печатным машинкам, и даже скрежетающими перьями по тонкой бумаге. Будто боялись — боялись вспомнить то, что содрогнуло Дануолл в туманное светлое утро. Боялись вспомнить крики; черные, как сажень, знамена. Боясь вспомнить смерть — будто бы и она сама была смертью. Но и оно, совсем редко, но мелькало среди всех прочих мелочей — громоздкое, словно тяжесть свалившегося на мир бремени. «Джессамина Дрексель Блейн Колдуин. Первая из рода Колдуин.»
