Она была мрачна. Её тонкая, хрустальная фигура в ночи била тревогой. Скользкие холодны пальцы переворачивали страницы — но тогда Корво таки неумолимо проваливался в колкость кошмарного сна.

Просыпался он неспокойно — хватаясь руками за сальные одеяла, невольно хмурясь, да думая что-то — будто бы мир остановился, застыл на месте, и теперь требовалось невероятное усилие, дабы только вклиниться в строй реальности, дабы только очнуться от беспокойного сна. Почти никогда Корво не помнил, что именно видел — но неизменно вздрагивал так, будто это было последнее, что ему дано было видеть.

И тогда она не спала.

Часто морозный воздух утра был одинок — её не оказывалось рядом. Первые дни Корво думалось, что это был фантом — что он бредит, сходит с ума. И никогда её там не было — неспокойной фигурки в ночи. Однако стоило спуститься вниз, позволить отсыревшим доскам пола прогнуться под тяжестью собственного веса, как движение внутри него, сперва суетливое, стало унылым, а после и совсем замерло. Джессамина сидела там — всё такая же аккуратная и тонкая, она читала. Или всматривалась с тонкую полосу горизонта за грязными окнами. Пока весь мир вцеплялся в последние крупицы сна, словно ногтями, они не спала — и медленно помешивала темного цвета жидкость в граненом стакане.

От неё пахло кофе, табаком и воистину дерьмовым виски.

Неизвестно, сколько времени бы прошло, прежде чем Корво смог бы выплыть из глубины собственных размышлений. Так бывает порой — мысли расползались по его сознанию тлеющим костерком спокойствия, и образы снова не давали вернуться в явь, зазывая за собой в мир воспоминаний. Глубоких, гниющих по краям воспоминаний. Он мог перебирать каждое мгновение прожитой жизни, каждую новую секунду, мельчайшую крупицу времени, застывшую, словно мраморные статуи в тронном зале Башни, он мог бы затеряться там навечно… Это могло бы быть торжеством, настоящим триумфом в благоговейном ожидании перед вырванной с сухожилиями победой. Однако мысль его преследовала иная — лишь бы не возвращаться к тому, чего так страшился. Лишь бы не приближаться секунда за секундой к моменту, застывшему в горле колким комом. Окружающий воздух был роскошно холоден. Бетонная ломоть воды всё плотнее обступала лодку, сгущающаяся от её ржавеющего носа до некстати шумного мотора… Однако что-то потревожило это умиротворение.

Невнятная морось холодным капель воды и тревожное движение. Джессамина разомкнула глаза и в них не промелькнуло ни тени растерянности — и снова не спит. И снова не спит, и изучает окружающий мир с тошнотворной дрожащей усталостью. Скользит движением ледяных серебряных глаз по стенам гиганта Колдридж, упираясь взглядом в сады Башни и беседку. Ту проклятую мраморную беседку на краю мироздания. Начало и конец вселенной. Место рождения и место смерти.

Что-то в ней дрогнуло на мгновение.

— Света нет, — проговорила она так, будто бы взяла его за руку и вложила в ослабшую ладонь свои слова.

— Прости?

— Окна темны. Башня погасла.

***Эта ловкость рук! Она цепляет, озадачивает, занимает и завораживает своим мастерством, приведшим их сюда. Сколько событий переплелись в причудливый узор, напоминающий дорогую ткань, и сложились в драпировку, чьи тени густо покрыли мраком детали происходящего, оставляя только суть. Только искусство.

Позднее Корво вспоминал это как обстоятельство, в которое он так и не смог поверить. Среди всех прочих вещей, удивляющих и обескураживающих его, это была та, кою он так и не смог обречь в должную ей форму. Люди понимают лишь то, что им дано понять, а потому, много лет спустя, он так и не нашел нужных слов, чтобы рассказать о том, что же открылось перед его взором в следующее мгновение того страшного дня.

Звуки капали, разбиваясь мелкими искрами о нервность стен, угрожающе нависающими над ними.

Тишина была осязаемой и тяжелой.

Горизонт растекся по полу цветом молока. Холодного и свежего. Пролитого между тел.

Десятков. Сотен. В какую-то секунду, едва отходя от повисшего в воздухе оглушающего молчания, Корво думалось даже, что целых тысяч тел. Башня, знакомая и родная, извечно залитая отблеском шелка и позолоченным сиянием многих свечей, подобно светлячкам во мраке ночи, танцующим так же, как и мерцающие звезды на небе, сняла с себя свои золотые одеяния. Словно бы корона, массивное кольцо из золота, покинула бренную седую голову пожилого монарха, и он склонил её перед эшафотом, с уставшим вздохом смиренно дожидаясь того самого, последнего удара судьбы. Скипетр и держава скатились вниз с бархатных подушек и с грохотом, подобно топору, занесенному над деревянными балками, упали, наполняя комнаты своим металлическим звоном. И наступила тишина.

То, что люди привыкли называть «спасением», превратилось в склеп.

Теперь казалось, что тяжелые холсты облезли со стен, и даже красные знамена — упали, затопленные в крови. Она капала с них, глухо ударяясь о неровность начищенных полов, разбрызгиваясь по глади мраморных колон, по блеску витражей на зеркалах. Некоторые из них теперь уж были разбиты. Цветные осколки стекла, окропленных горячими алыми каплями, заливал лунный свет. Торжественно холодный в этой симфонии смерти.

Бывали дни, в паркете можно было разглядеть собственное отражение — дни праздников, балов, пышных приемов, когда служанки стучали каблучками своих туфелек по полу, торопились, смеялись, отмахиваясь тряпками и тканями, суетились, приводя процессы жизни императорской резиденции в действие. В те дни Башня оживала. Её наполнял хохот аристократов, шипение игристых вин в граненых бокалах, юбки шуршали по полу, отстукивали быстрые танцы лакированные башмаки, и шкварчали блюда на кухне, нетерпеливо рвясь оказаться в этом цветущем хаосе, полным трепета. Какое разнообразие запахов! Шипело шампанское и разливался скотч, кипели наваристые супы, аромат копченого мяса — поросят на вертеле да фазанов с орехами и грибами — наполнял залы своей красотой. Да, словно в танце, блюда, от которых столы так и ловились, втискивались в эту композицию, полную эмоций, фальшивых порой, но эмоций, и свободы — её неуловимого духа, протискивающегося сквозь толпу и наполняющую каждый миллиметр своим незримым, но ощутимым присутствием.

В те дни Корво видел свою искаженную кривую улыбку тонких губ и накрахмаленные лацканы строгого костюма — сшитого еще за пару месяцев до, со строгих мерок и дорогих тканей, оттенков которых он никогда не различал. Мужчина опускал взгляд, кидая его на себя в последний раз, измученно и лениво — он словно бы снова пытался проверить наверняка, достоин ли сегодня сопровождать Джессамину на очередной из светских приемов. И уголки губ неизменно дрожали — нет, все ещё нет. Она и появлялась чуть позднее и всё равно была бы в разы прекраснее прежнего.

Но что-то трепетало в груди, заставляя его вернуться в реальность — неохотно и болезненно, он сомкнул глаза, лишь бы только не видеть всего того, что перед ним открывалось теперь. В начищенном паркете отражались капли чужой крови, растекались по нему в уродливом насмешливом узоре и застывали так, крошились под ногами, крошились, казалось, в самом сердце. Изуродованные, разбухшие от синевы сосудов лица покойников. Ботинки, запачканные в грязи и пыли, ободранные об острые края стен Башни. Путь был тяжелый и оставил свой отпечаток даже здесь.

Спустя мгновение блуждания по пустым коридорам памяти, Корво увидел и свое лицо среди них. Серое и постаревшее.

Теперь он с ужасом смотрел на него, не узнавая незнакомца в собственном же теле. Чтобы забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум, ещё одна. И эту долю, как теперь ему казалось, он прожил.