— Я здесь.

Движения его были быстрыми, сбивчивыми, мужчина запрыгнул лодку почти мгновенно, отчего борта угрожающе качнулись.

— Все в порядке, перестань, я здесь.

Он обнял Эмили, затем и Джессамину, пытаясь унять её бесконечную дрожь, пробивающую каждый мускул исхудавшего тела. Она была растеряна, абсолютно потеряна в собственных же мыслях и разумом, затуманенным ужасной болью, осознавала эту боль прекрасно. Она была здесь, на краю пропасти, слишком жалкая для своего былого имени и почти что неузнаваемая, а оттого живая. Был жив и он, потрепанный, с пустым коробом патрон и новыми ранами, но такой же живой, как и прежде — его тело, изуродованное, — хотя он сам в том себе не признавался — содрогалось в своей боли, но он прикрывал глаза на мгновение — и чувствовал, что это приводит его ещё тлеющий где-то там рассудок в глубокую ясность.

— Хэвлок, клянусь, я… — Корво сжал в руках пальцы возлюбленной — худые и бледные, второй рукой прижимая к себе Эмили, что, кажется, стала засыпать в этом методичном покачивании волн за бортом и монотонном шуме двигателя — оно и лучше для всех, для неё самой в особенности.

— Уж помолчите.

Тогда впервые адмирал отвел взгляд. Стыдливо.

========== Глава 9: Ночь битого стекла ==========

15

Если бы смерть имела дыхание, то это было бы оно.

Если бы она была живой, если бы к тонким рукам её можно было бы прикоснуться, почувствовать на себе эту морось бесконечного пустого спокойствия; если бы она бросала один только взгляд — если бы она могла это делать — и его можно было бы поймать на себе, — хотя бы на единственное мгновение! — это был бы он. Ледяной. Холодный. Корво мог бы много сказать о значимости взгляда — ибо знал её по себе же, даже слишком хорошо, гораздо лучше, чем хотелось бы; однако тот холод, каким скользила по нему Джессамина, хотя и был когда-то возведен в абсолютную степень, с этим, увы, сравним не был. Её холод был болезненный — такой, каким отливает нож, блеснувший в рассветном солнце, такой, с каким лезвия касаются друг друга — заполняя все пространство вокруг металлическим скрежетом с глубоким эхо, несущим в себе пустую угрозу. Холод Бездны же напоминал больше отчаяние, чем боль — ибо и боли в нем уже не существовало.

Позднее Корво думалось, что он мог бы сравнить его с тивийскими ночами — долгими, беспробудными, когда ход времени выскальзывает из-под пальцев, и кажется, что этой тьме конца не будет — она пробирается сквозь кожу, сквозь самые тонкие щели, и наполняет дыханием, ледяными и смертоносным, всё, чего может коснуться. И за окном, пробираемым морозной дрожью, если бы и можно было увидеть свет, то лишь редких звезд, звезд и совсем тусклых фонарей, мелкими крупицами отражающихся от ледяной глади снега. Такой идеальной, что порой казалось, создающей в себе сотни и тысячи новых, иных реальностей, искаженных отражений, поглощающих внутри себя саму суть.

Но нет — он открывал глаза и понимал снова, что Бездна не могла сравниться и с ними.

Она была бесконечной — и слишком тонкой одновременно. Казалось, будто бы живая и ненасытная, она росла с каждой новой секундой, подобно ударам сердца — методично и медленно, верно умещая в себя всё и каждого из всех возможных миров и всякой новой точки пространства. И в следующее же мгновение сужалась с оглушающих хлопком — лишь до одного бога, смешно похожего на простого мальчишку. Хотя вернее было бы сказать — его голоса. Голоса, чье эхо напоминало лоск дорогого темного шелка — и отражающего, и принимающего в себя свет тысячи новых огней, как тысячи новых душ — и не отпуская. Здесь им не было свободы. Хотя, возможно, это и было то единственное место, что могло бы эту свободу даровать.

— Я здесь, только потому что ты прав — Императрица другая.

Он будто бы мерил пространство вокруг себя — до абсурда, юноша скользил меж обломков камней и зданий, странно и страшно напоминающих Дануолл. Корво казалось, что в ту секунду он упал с самого пика Башни и замер в подобном положении, а под ним кипела жизнь улиц и площадей, бежали люди, велись войны, умирали и возрождались поколения и целые императорские династии — а время не возобновляло свой ход.

Ему будто бы чудилось, что он снова оказался на смердящих гнилью улицах — среди вони трупов, прогнивающего мяса и разъедающего яда, среди оглушительного писка крыс, криков стражи и мучеников, среди простой жизни — смертной жизни, которая рассыпалась на кусочки, подобно этим обломкам Вселенной под ногами насмешливого бога.

— Быть может, конечно, ты никогда не видел в ней того, что вижу я, но… Мне подумалось, только ты в полной мере сможешь оценить масштаб трагедии, всех нас настигший, — Чужой опустил взгляд, словно бы с глубоким безразличием рассматривая блестящие носки своих кожаных ботинок, и тут же поднял его, устремляя назад в никуда. — Ты чувствуешь это? Быть может, твое сознание и помутнили посылы более низшие — но ты чувствуешь. И ты, и, вероятно, в какой-то степени даже я, имеющий в себе человеческое начало, принадлежим этому миру. А она — нет. Ты ходишь здесь, по колыбели мироздания, и думаешь о том, что демон я. Но не я — она. Мы люди, из такой же плоти и крови, быть может, застывшей, но крови — густой и вязкой, горячей — ты сам знаешь, какой она бывает, кровь. Она же существо эфемерное, она — рычаг, она — суть вещей. Ты знаешь, что Джессамина Колдуин должна была умереть еще с полгода назад? Знаешь, прекрасно знаешь. Но она не умерла — и ты, Корво, даже не представляешь, как много вещей в мире потеряло свой естественный ход.

Мужчина вздрогнул. Он чувствовал, как его колени упираются в холод и неровность камня, как кожа теряет свои очертания, как кровь выступает на старых ранах, капает и пропитывает одежду, хотя и та была чиста и суха. Ему чудилось, в то мгновение он мог почувствовать её ход — ход жизни по тугим канатам — сосудам, ход времени, возвращающий свой неумолимый бег тягуче, медленно и как-то тянуще, так, что ему становилось тяжело дышать. Но всё застыло.

— О чем ты говоришь?

Губы юноши изогнулись — однако эмоцию, изображенную на бледном лице, едва ли было возможно передать словами и даже собственной мимикой.

— Одна оплошность, одно сомнение одного единственного жалкого убийцы… В тот день сам ход истории изменил направление. Понимаешь ли ты это? — Чужой будто бы остановился, но тут же быстро развернулся. — Джессамина — не человек, Джессамина — эпоха, и тогда, когда ненавистный тебе Дауд не смог вонзить ей нож между ребер, в тот день, когда она не угасла, сам механизм мироздания обернулся вспять. Она по-прежнему неопределенная величина. И прошла весь этот путь как величина неопределенная. В этом и есть вся её сила. В этом и есть весь её смысл. Двигаться. Двигать. Менять и меняться. И если к концу этого дня она превратится в константу, — а ты знаешь, как близко к краю обрыва вы шагаете — всё это перестанет иметь всякий смысл.

События грядущих часов — уже часов, Корво, не дней! — станут решающими. И тебе придется сыграть в них не последнюю роль.

Быть может, она не пожелала видеть тебя в лице защиты. Но ты и сам знаешь, что должен делать.

***

Мерзкие крики чаек. На секунду Корво подумалось, что его сознание разрывается на кусочки из-за этого едва уловимого в громкости писка над своей головой. Он поднял глаза к небу, сквозь которое они прорывались — глубоко ночному, синевато-густому. Будто бы рассвет уже склонял свои вытянутые худые пальцы над ними, но ещё не силился забрать Дануолл в свои объятия. И ожидал.